Кирилл и Мефодий

И были (Константин я Мефодий) великим якорем в бурных волнах житейского моря...

Из «Похвалы Константину и Мефодию» Клемента Охридского

В это время весьма жестокий и воинственный болгарский народ отказался — в большинстве своем — от языческих идолов и суеверий, поверил в Христа и, омывшись спасительной водой крещения, перешел в христианскую веру.

Из «Хроники Регино». X век

1

Константин пытался представить себе столицу Великой Моравии, но это ему не удавалось. Он побывал в стране халифов и у хазар, узнал другой мир, однако мир этот был непохож на тот, что он видел сейчас. Там природа была благосклонна к беднякам; они могли обходиться без обуви и теплой одежды. Их занимали лишь заботы о хлебе насущном. Здесь, хотя весна была на исходе, холод все еще давал себя знать, и приходилось тепло одеваться, особенно по вечерам. На синеватых вершинах гор высоко в облаках лежал снег, и белое его сияние словно напоминало зеленым полям внизу, что их веселое бытие преходяще, как все земное. Путешествие продолжалось довольно долго. Братья наняли несколько упряжек. Кони — мощные, с большими копытами и широкими крупами — редко переходили с шага на бег, да и возницы не понукали их. Грубо сработанные телеги из толстых деревянных досок, окованных железом, были похожи на передвижные укрепления. Боковые доски были так высоки, что, когда их опускали, они закрывали колеса. Телеги не имели ничего общего с сарацинскими двуколками, влекомыми двугорбыми верблюдами. Константин, одетый в черную власяницу, сидел в телеге на мягком сене и слушал пение поздних жаворонков. Чуткие птичьи души нежились где-то высоко в небе — оттуда сыпались хрустальные, незримые трели. Ученики задирали головы, стараясь увидеть пташек. Это занятие отвлекало их от грустных дорожных картин. Миссия вступила в земли Ростислава. Сожженные села свидетельствовали о недавней войне между болгарами и мораванами. Крестьяне уже работали в полях — лучший признак того, что кровавые битвы прекращены. Люди Ростислава встретили посольство на границе и, обменявшись несколькими словами с соотечественниками, сопровождающими его от Константинополя, развернулись и поскакали рядом, зорко глядя вокруг, как бы опасаясь разбойников. Всадники были не из разговорчивых. Поэтому молчали и ученики. Лишь Горазд дал себе волю, под скрип колес и песни жаворонков весело звучал его голос. Константин понимал его: много лет прошло на чужбине, и он наконец возвращался в родные края — как тут сдержать себя? Оставив Моравию из-за какой-то ссоры и скитаясь по миру, чуждый для других и отчужденный от себя, Горазд никогда не забывал отцовской кровли, тосковал по ней. Теперь, возвращаясь по старому следу, он хочет видеть улыбку своего народа и мечтает дать ему веру и гордую стойкость.

От постоянного сидения у Константина болели суставы. Он вытянул ноги, лег на спину. Небо над головой куда-то плыло, его голубизна почему-то раздражала. Константин закрыл глаза, и воспоминания тотчас же пришли к нему... Тем утром, когда собирались в дорогу, мать ни на минуту не оставляла сыновей. Любо ей было смотреть на них, слушать их. Они говорили о Брегале, о болгарском князе, об Иоанне, она не пропускала ни слова и, прежде чем уйти в горницу, подошла к ним. Ласково глядя выцветшими глазами, сказала, прослезившись:

— Давайте прощаться, соколики вы мои, может, видимся в последний раз. Не о вас, о себе говорю. Стара я — чую, отец к себе зовет. Пора пойти к нему, один он... Слава богу, что дал еще разочек поглядеть на вас...

Мефодий поторопился прервать ее. Сказал, что еще встретятся, но мать покачала головой:

— Я свое отжила. За вас боюсь. В далекую землю собрались, к чужим людям. Все у вас будет: и добро, и зло, и ветер, и солнце. Главное — всегда держитесь вместе! И если уж кого бог к себе позовет, заклинаю: в родную землю положите, возле меня и отца, чтоб не лежать под чужим небом… там лишь ветер по нему будет плакать... Или в Полихроне похороните... Вы слышите?

— Ну-ну... — Мефодий поднял руку. — Полно, мама, того и гляди, здесь останемся...

— Нет, сынок, вашу дорогу сам господь благословил, не мне, старой, вас останавливать. Идите, но помните мои слова. Мать всегда беспокоится о детях и больше всех радуется, если слышит о них доброе слово. Счастливого пути, соколики мои. — И она перекрестила обоих.

Никогда не забудет Константин ее дрожащей морщинистой руки...

А телега все громыхала по дороге, где-то высоко плыло небо — жизнь уводила от детства... Миссия переночевала в просторном каменном замке. Зубцы крепостных стен были разрушены в неравных битвах. Около лестницы, ведущей на стену, находился сарай, полный сломанных стрел и копий. Группа оборванных крестьян стаскивала железные наконечники — пригодятся в случае чего. Внешние ворота, выбитые из массивных креплений, с трудом удалось отодвинуть в сторону, чтоб телеги могли проехать в холодный каменный двор. В воротах виднелась большая пробоина. Было ясно, что их бодала железная баранья голова тарана.

Ужинали в огромном вале. Вокруг тяжелого стола стояли стулья разной высоты. Приветливый хозяин оценивающе глядел на гостя, будто измеряя его рост, и указывал каждому место. Это удивило Константина, но Горазд почтительно обратил его внимание на уже сидящих за столом: все, казалось, были одного роста, словно их выравнивали мечом. За трапезой все равны — таков здешний обычай. «Что же, хороший обычай, символический», — подумал Философ. Плохо только, что равенство возможно лишь за столом богатых. Крепостные крестьяне, снимавшие наконечники копий и стрел, так и останутся крепостными, как и везде в мире. Константин только теперь знакомился с порядками Великой Моравии. Не стоит делать поспешных выводов... Запомнилась ему также несоленая еда. Константин попросил соли, но хозяин пожал плечами: болгары отказались поставлять. После заключения мира, возможно, караваны опять отправятся в Солниград, а пока — уж извините. Философу вспомнилась горько-соленая вода хазарских степей. Вновь напрашивалось сравнение двух стран. Чем полнее его дни сольются с духовной жизнью этой страны, тем ярче будет разница между вчерашним и сегодняшним. Моравия жила на перекрестке, немало рук тянулось к ней. А разве он сам не пришел сюда от Фотия?.. Нет, патриарх заблуждается, Константин не считает себя его рукой! По-хорошему пришел он к этим людям — чтоб дать им письменность, чтобы спасти от жадных домогательств, чтобы возвысить их.

Утренняя молитва несколько задержала миссию. Тронулись в путь, когда солнце, точно огненный петух, село на крепостную стену. Дорога, петляя, спускалась с холма, на котором высился замок, и уходила в зеленые поля. Константин привык к ней — ведь половина жизни прошла в дороге. В пути он обдумывал и плохое, и хорошее, в пути постигал истины, собиравшиеся в душе, как те сломанные копья — у лестницы замка. Сделав свое дело, они вышли из строя, но их продолжение — железные наконечники — было пригодно для новой брани. Константин не завидовал такой судьбе. Всю жизнь боролся он с людьми, которые хотели сделать его наконечником своего копья, чтоб он действовал согласно их воле. Философ соглашался ехать куда угодно, но только если поездка отвечала его желанию. Вот и теперь, чем ближе столица Ростислава, тем яснее становится: эта земля — меч в руках папы и в планах Фотия. Константин идет по лезвию меча. Но он не сойдет с пути — и не потому, что хочет угодить тому или другому, а потому, что он нужен славянским братьям. Прежде чем выехать из Константинополя, все собрались потолковать о поездке. После слов, сказанных Мефодием. Горазд встал и, прослезившись, поблагодарил за то, что их путь ведет в землю его предков. Он так прочувствованно говорил о бедных людях этой земли, что все пригорюнились... И вот теперь он от волнения не находит себе места. То спрыгнет с телеги, то затеет разговор с сопровождающими земляками, а то сорвет придорожный цветок — порадовать друзей.