С любовью, верой и отвагой

Надежда, привыкшая к тому, что кругом ничего не сыщешь, вопросительно посмотрела на Бурого: ни спирта, ни бинтов у неё не было. Но у полкового казначея нашлось и то и другое, а также время, чтобы заниматься делами однополчанина. По просьбе Надежды он отправился на поиски Зануденко, и скоро денщик уже стоял перед ней, вытянувшись по стойке «смирно».

   — Где ты был эти дни? — грозно спросила Надежда, нащупывая рукой лежащий у неё за спиной хлыст.

   — На остатней дороге, ваше благородие! — гаркнул Зануденко.

   — Где-где?!

   — На остатней дороге. А казаки меня в лагерь не пустили и вашу шинель, что мехом подбита, хотели отнять...

   — Не лги!

   — Никак нет, ваше благородие! Лгать теперь совсем невозможно! — Он сообразил, что барин настроен решительно и за самовольную отлучку может его побить. Потому денщик с невыразимой преданностью заглядывал Надежде в глаза.

Положительно она не знала, что ей делать с этим человеком. Бывший гусар был рассеян, забывчив, часто терял и портил её вещи, иногда не мог выполнить простейших поручений. Единственное, что выходило у Зануденко очень хорошо, — чистка барских сапог, лошади и конской амуниции. Как-то из-за своей неповоротливости он попался под горячую руку Подъямпольскому, и тот приказал дать ему сто шпицрутенов для науки. Но Надежда не допустила этого. Она всегда помнила, что Зануденко — увечный воин и что она сама его выбрала, руководствуясь определёнными соображениями. Однако сегодня её терпению пришёл конец: ведь по милости этого дурака она три дня страдала от холода и, кажется, здорово простудилась.

Корнет Бурого 1-й с интересом наблюдал за объяснением Александрова со своим денщиком. Он сказал Надежде:

   — Je sais comment cela s’est-il fait. Les paysans nous ont apporté du foin. Ton domestique se trouvait la aumoment du chargement. Sur l’invitation de sa maitresse il s’est ensuite assis dans leur voiture et il est parti chez elle [83].

   — Et il est capable de cela? Je ne Ie crois pas. Mais qui est-elle? [84] — удивилась Надежда.

   — Elle est veuve. Elle habite dans un petit village. C’est tout pres d’ici. Peut-etre préfere-t-elle un tel homme... [85]

   — Bien! Mais que dois-je taire maintenant? [86] — спросила она.

   — Rien! [87] — рассмеялся корнет.

Зануденко слушал чужеземную речь, по интонациям офицеров догадывался, что поручик драться не будет, но продолжал стоять неподвижно и «есть глазами» начальство.

   — Где же твоя «остатняя дорога»? — спросила у него Надежда. — На хуторе у вдовы?

   — Так точно, ваше благородие!

   — Ну и наглец! К офицеру своему в военный лагерь не пошёл. У вдовы остался.

   — Я вам там постой приготовлял, ваше благородие. Вчера все ваши рубашки и батистовые платки перестирали. А нынче баньку затопили...

   — Слышал, брат, какие соблазны? — Надежда повернулась к Бурого.

   — А что? — сказал ей полковой казначей. — Езжай себе, отдохни до завтра. Я после тебя поеду, попарюсь в баньке. Ты меня заменишь здесь, в вагенбурге...

Ведя Зеланта в поводу, Зануденко доставил Надежду на хутор. Там хозяйка, крепкая баба лет тридцати, встретила раненого на поле боя офицера поклонами. Она отвела его в баню, затем уложила в светёлке на кровать под лоскутным крестьянским одеялом, сама подавала ему парное молоко и еду.

За этот тихий день, да ночь, да ещё полдня Надежда все простила своему денщику и преисполнилась благодарностью к милому бездельнику Бурого 1-му. В чистом белье лежала она в комнате в полном одиночестве, отдыхая телом и душой. В полузабытьи являлись к ней образы трёх минувших дней. То видела она вспышку огня у себя под ногами при Шевардине, то тёмное пороховое облако Бородина окутывало её снова и мешало дышать, то слышался голос майора Станковича в гулкой тишине деревенской хаты, и сердце её сжималось от тоски.

Может быть, потому и показалось ей, что она уже здорова, хотя опухоль на ноге уменьшилась не намного, боль в кости и мышцах не прошла, а стала лишь тупой и ноющей. Тем не менее 29 августа Надежда снова была в седле. Она повела партию солдат из запасного эскадрона от Можайска, где стояли обозы 2-й Западной армии, к Литовскому полку, что был на марше.

Своих улан она догнала у селения Большие Вязёмы. Все войска, оставив позиции у Бородина, двигались к Москве. Офицеры в их полку говорили, что князь Голенищев-Кутузов собирается дать ещё одно сражение Наполеону, теперь в окрестностях древней столицы, а сама кампания продлится до зимы.

Думая о будущем зимнем походе, Надежда решила срочно, пока они находятся около большого города, купить форменную утеплённую куртку. Она отпросилась у подполковника Штакельберга на три дня и поехала в Москву на обывательской подводе. Здесь она едва успела взять у портного нужный ей предмет обмундирования, потому что жители покидали город. С немалыми трудностями она выбралась из Москвы на попутной армейской повозке и вечером 4 сентября 1812 года отрапортовала Подъямпольскому о прибытии в эскадрон.

Он огорчил её. Оказывается, Зеланта в её отсутствие сдали в табун заводных полковых лошадей, отправленный в дальнее село. Ротмистр предложил взять пока казённо-офицерскую лошадь, принадлежавшую покойному Цезарю Торнезио. Это животное, месяц лишённое хозяйского присмотра, так одичало и отощало, что почти не слушалось повода и еле передвигало ноги. Заниматься же ею времени не было. Литовские уланы получили назначение в арьергард армии под командованием генерала Милорадовича, который имел стычки с французами чуть ли не каждый день. При таком раскладе офицеру нужна сильная и верная лошадь, а не развалина.

Собственно говоря, из-за Зеланта, которого она так любила, у Надежды и произошла ссора с подполковником Штакельбергом. Он отправил её с фуражирами за сеном, а она, приказав отряду ждать её в одной деревне, сама поехала в другое село, где, как говорили, стоял заводной табун их полка. Зелант наконец был найден. Но солдаты, испугавшись чего-то, уехали из деревни, не дождались её. Надежда их потеряла и должна была сообщить об этом Штакельбергу.

Подполковник начал грубо отчитывать поручика Александрова. Пока он рассуждал о трудностях войны с французами, Надежда молчала. Но, разойдясь не на шутку, он выкрикнул: «За таковой проступок вас расстрелять должно!» Тут уж она не сдержалась, дерзко сказала ему, что он не смеет грозить расстрелом боевому офицеру, за это и ответить можно. Затем повернулась кругом и вышла, громко хлопнув дверью.

Подъямпольский встретился с ней на дороге. Она скакала на Зеланте в сторону леса.

   — Ты куда, Александр? — спросил ротмистр.

   — Фуражиров потерял! — Она всхлипнула. — Уехали они без меня из деревни. Где теперь — не знаю.

   — Они давно в эскадроне, и с сеном. Зря плачешь.

   — Штакельберг грозил меня расстрелять! Чёртов немец... Не смеет он так говорить со мной!

   — А ты что ему ответил?

   — Я? — Она смахнула слезу со щеки. — Ну ответил... в таком же духе...

   — Эх, Александр! — Подъямпольский посмотрел на неё с грустью. — Иногда ты хуже мальчишки. За контузию и ранение двадцать четвёртого августа, за дело при Бородине я тебя к «Владимиру» четвёртой степени представил. Орден тебе положен, да ведь он теперь твою фамилию из списка вычеркнет...

   — Орден... — У Надежды опять на глаза навернулись слёзы. — Он меня ордена лишит, негодяй?! Да я видеть больше его не хочу! Я из полка уеду!

   — Куда? — вздохнул ротмистр.

   — А хоть к самому главнокомандующему! В ординарцы...

   — Опомнись, Александр. У князя Голенищева-Кутузова, чай, и без тебя ординарцев целый полк...

Надежда уже не слушала эскадронного командира. Она, достав карандаш и блокнот, писала записку подполковнику Штакельбергу о том, что не имеет желания подвергнуться расстрелу и потому уезжает в Главную квартиру армии, чтоб поступить там в ординарцы. Подъямпольский ещё раз попытался отговорить её от этого безумного поступка. Но она протянула ему записку, резко набрала повод: