С любовью, верой и отвагой

   — Но армия скоро пойдёт в поход.

   — Скоро или нет, пока не знаю. Однако лучше ли будет, если в том же походе ты упадёшь с лошади от своей контузии и тебя заберут в лазарет?

   — Только не это! Знаю я наших медиков. Сразу раздевают и начинают слушать лёгкие и сердце. Хотя у человека болит нога.

   — Ну то-то! — Кутузов улыбнулся, его позабавила её горячность. — Вернёшься в армию в декабре и снова будешь у меня. Француз ещё силён. Сразимся с ним у Немана, у Вислы. Париж тебе не обещаю, не стал бы я ходить туда с войском. Но Варшава, Берлин — вот где попразднуем! Бывал там?

   — Нет. А по-польски говорю...

   — О, польки! — Фельдмаршал щёлкнул пальцами. — Знаешь, польки — это настоящие...

   — Ваше сиятельство, с польками вы разберётесь без меня!

   — Прости, друг мой. — Он смутился. — Я увлёкся своими воспоминаниями...

Старший адъютант Кутузова майор Скобелев 16 сентября 1812 года выдал поручику Литовского уланского полка Александрову из экстраординарной суммы, которой главнокомандующий распоряжался по своему усмотрению, сто пятьдесят рублей для поездки по делам службы, как было написано в приказе, до Сарапула и обратно [88]. Кроме того, Надежда получила курьерскую подорожную, что значительно ускоряло её путешествие домой.

В один день распродала она ненужное ей теперь имущество: два седла, вальтрапы, попоны, вьюки, мундштучные и трензельные оголовья, арканы, саквы и прочее добро. С Зелантом попрощалась трогательно — поцеловала его в ушко и пожелала лёгкой службы у нового хозяина, штабс-ротмистра Григория Шварца, некогда служившего с ней в эскадроне полковника Скорульского, а ныне ставшего адъютантом в штабе 4-го кавкорпуса. Шварц был хорошим кавалеристом и обещал Надежде холить и лелеять её верного боевого друга.

Вечером того же дня, надев полную парадную форму, явилась она к князю Голенищеву-Кутузову попрощаться. Нужные слова были уже сказаны, а седовласый герой России все медлил. Наконец он обнял её по-отечески.

   — Ну, с Богом и в дальний путь! — Кутузов перекрестил Надежду троекратно. — Одно скажу тебе на прощанье. Таких, как ты, не видел прежде. Но век наш кончен, мы — люди времени великой Екатерины. Она светила, подобно солнцу, и затмевала все. Быть может, под этими лучами родилось и взросло новое поколение дочек, внучек, правнучек. А мы его и не заметили. Жаль, что не узнаю их...

Воодушевлённая этим напутствием и уверенная в том, что отныне у неё появился могущественный покровитель, с которым в армии служить всегда легче, села она в повозку и помчалась по дороге вглубь необъятной империи. Едва мелькнул на обочине последний армейский пикет, едва растворились в синеватой морозной дымке шинели, кивера, штыки, усатые лица солдат, как болезнь накинулась на неё, словно враг, долго ждавший своего часа в засаде.

Мучимая приступами то лихорадки, то озноба, почти не чувствуя раненой и контуженой ноги, перебиралась она из телеги в повозку, из повозки — в кибитку, а за Казанью — в сани, потому что там уже лежал снег. Как никогда раньше, хотелось ей очутиться дома, закрыть двери в своей комнате с книжными полками и никого не видеть день, два, три. Хорошо, если бы по какому-нибудь чуду её сын Иван, живущий в Петербурге, встретил бы её в Сарапуле на пороге отцовского дома. Наверное, она подняла бы его на руки, прижала к сердцу и долго плакала бы.

Андрею Васильевичу Надежда сказала, что приехала к нему отогреться, что из армии её отпустил сам генерал-фельдмаршал его светлость князь Голенищев-Кутузов. Городничий, изучив курьерскую подорожную дочери, с важностью занёс все эти сведения в журнал регистрации и отправил вятскому губернатору рапорт, что в город Сарапул, его управлению вверенный, прибыл из армии для излечения от ран Литовского уланского полка поручик Александров.

На сей раз в Сарапуле жилось ей почему-то легче. Может быть, местное общество привыкло к той сенсации, что старшая дочь городничего — офицер. Может быть, русское оружие, гремевшее теперь не во льдах Финляндии и не в степях Молдавии, а гораздо ближе — на полях под Смоленском и Москвой, одарило её блеском своей славы, придав в глазах здешних обывателей глубокий смысл её поступку.

Почтительно приветствовали сарапульцы поручика Александрова, израненного на войне с французами, когда в чёрной треугольной шляпе и зимней шинели с бобровым воротником стал он выходить, тяжело опираясь на трость, на свои ежедневные прогулки к Старцевой горе. В дом Дуровых по четвергам приезжали все первые лица города: судья, уездный казначей, капитан инвалидной команды, богатый помещик Михайлов — и вместо партии в вист слушали её рассказы. Надев свой старый гусарский сюртук без эполет, Надежда, как равная, сидела в их мужской компании и повествовала об исторических событиях, где сама участвовала, — о Бородинской битве, оставлении Москвы, Тарутинском марш-манёвре.

Но в один из ноябрьских дней, стоя на берегу Камы, скованной льдом, она увидела начало метели. Мгновенно небо почернело, у ног её закрутилась позёмка, ветер с завыванием ударил в лицо. Совершенно ясно и отчётливо Надежда услышала вдруг голос сына. Он звал её. Ещё какое-то слово разобрала она в гуле приближающейся бури: то ли «иду», то ли «уйду».

Осыпанная снегом, добралась она до старого их дома на Владимирской улице и вечером сказала отцу, что завтра уезжает. Он переполошился: «Куда? Зачем? Ведь отпуск у тебя до декабря...»

   — Поеду в Санкт-Петербург, любезный батюшка. Хочу повидать Ваню. Скучаю по нему, сил нет. Сердце изболелось... — Надежда решила пока не говорить ему о мистическом своём видении, чтобы не напугать старого человека.

Однако Николай Васильевич Дуров, увидев племянницу на пороге своей квартиры на Сенной площади, нисколько не удивился. Он был суеверным, верил в приметы, сны и мощь колдовского зелья. Он только мрачно сказал Надежде, что две недели назад отправил в Сарапул письмо о происшествии с Ваней и с тех пор в утренних молитвах просил Господа Бога послать родственников ему на помощь.

   — Что случилось, дядя? — Надежда, не чуя под собою ног, опустилась на сундук, стоявший в прихожей.

   — Твой сын убежал из Военно-сиротского дома.

   — Как это убежал? Куда?

   — На войну убежал. Куда же ещё...

   — Боже мой! — Она швырнула свою строевую шапку в угол. — Планида, что ли, у нас, у Дуровых, такая?! Беглецы мы...

   — Вот-вот, — произнёс дядя сурово. — Сама подумай, каково твоему отцу было, когда ты из дома на Алкиде ускакала...

   — Постойте, а откуда вы знаете, что он убежал на войну? Может, он вообще... просто потерялся?

   — Поймали их.

   — Кого «их»? Дядя, не томите, рассказывайте все!

Пока Надежда снимала шинель, расстёгивала портупею с саблей, Николай Васильевич поведал о том, как несколько воспитанников Императорского военно-сиротского дома решили убежать в армию, записаться барабанщиками в пехотные полки и сражаться с французами. Собрав сухарей, они действительно ушли из Петербурга, но через четыре дня их обнаружили на станции Бологое. Тем временем Ваня и его лучший друг Филипп провалились в какой-то ручей и заболели, потому что с мокрыми ногами...

   — Всё ясно! — Надежда перебила дядю Николая. — Где он сейчас?

   — Неужели ты думаешь, будто я своего двоюродного внука в их холодном лазарете оставлю? — Дуров-младший посмотрел на неё с укоризной. — Здесь Ваня, у меня. Лукерья за ним ухаживает.

   — Здесь?! — Она вскочила на ноги.

   — Да. — Он кивнул головой. — Хочешь его прямо сейчас видеть или снова переодеваться будешь?

Тайная горечь прозвучала в этих словах, и Надежда в глубине души согласилась с ней. Её мальчик мог погибнуть. Она приехала к нему, услышав таинственный зов через тысячевёрстную даль. Немедленно она должна быть с ним. Нет у неё теперь ни времени, ни сил на притворство в ателье мадам Дамьен. Нет, и всё тут!

   — Да, дядя, сейчас! — Зачем-то она пробежала пальцами по пуговицам своего мундира, застёгнутого по-зимнему, лацканом на лацкан, поправила перевязь с лядункой, китиш-витиш.