Последние Горбатовы

— Вот здесь все, что было в бюро… все, что я нашла… и что я прежде видела… возьмите скорее…

Он взял узелок, положил его на стол, а затем протянул руку Елене и пододвинул ей кресло… Внезапно все ее лицо изменилось, глаза как-то померкли, на щеках вспыхнула и сейчас же исчезла краска. Она обвела кругом себя быстрым и изумленным взглядом, перевела его на Владимира, Машу и Марью Александровну, слабо вскрикнула, пошатнулась и, прежде чем Николай Владимирович успел поддержать ее, без чувств упала на пол.

Все бросились к ней. Она лежала в глубоком обмороке. Не раньше как через полчаса удалось привести ее в чувство. Но она еще долго ничего не понимала. Она глядела, ничего не видя, не зная, где она и кто с нею.

Николай Владимирович попросил и жену, и Владимира, и Машу удалиться и велеть заложить карету.

— Я ее успокою! — шепнул он Марье Александровне.

— А карету зачем? Неужели ты думаешь ее везти обратно к отцу, ведь это изверг! Я вижу теперь, что ты был прав, говоря, что она вовсе уж не так виновата.

— Да, конечно, — заметила Маша, — конечно… мне ужасно жаль ее… ведь этот ее поступок, то, что она могла сюда прийти… ведь для этого много надо!..

Владимир был тоже согласен с этим.

— Но что же, ведь не оставлять же ее здесь у нас, да и сама она не захочет, — прошептал он.

— Поэтому я и говорю — велите заложить карету, дайте мне поговорить с нею…

Все вышли из библиотеки, а он подошел к Елене. Через несколько минут она уже все понимала; неудержимые слезы стыда и ужаса полились из ее глаз. Она закрыла лицо руками. Она слышала над собою ласковый и спокойный голос этого человека. Она, конечно, знала, кто он, и она видела его мельком накануне, выйдя из своей спальни и сейчас же опять в нее скрывшись. Но ей почему-то казалось, что она его давно, давно знает и что он имеет какую-то власть над нею.

— Пустите меня, ради бога! — наконец прошептала она. — Дайте мне возможность уйти… пощадите меня!

Николаю Владимировичу стало ее очень жалко; но в нем говорило и другое чувство, невольное и с которым он не мог бороться, чувство ученого — исследователя, производящего интересный опыт. Он положил ей руку на плечо, и это прикосновение пронизало ее всю как бы теплом. В этом прикосновении было что-то как бы электрическое и в то же время успокаивающее.

— Скажите мне, — спросил он, — знаете ли вы, что вы такое сделали?

— Я принесла вам его бумаги и деньги! — едва слышно, сквозь сдерживаемые рыдания отвечала она.

— Откуда вы их взяли?

— Я взяла их сегодня ночью из бюро отца.

— Зачем вы это сделали?

Голова ее была как в тумане. Она припоминала и соображала…

— Я должна была так сделать! — наконец шепнула она.

— Почему должны? Вам кто-нибудь посоветовал это? Как вы пришли сюда… как вы нашли эту комнату? Ведь вы никогда не бывали у нас в доме?

На это она ничего не могла ему ответить. Она сама не знала, каким образом все это случилось. Но он ждал ответа.

— Я… я соображала! — наконец, запинаясь, произнесла она.

И вдруг слезы ее снова хлынули неудержимо, и она с мучением повторяла:

— Ради бога, выпустите меня… Я не могу здесь больше оставаться!..

— Куда же вы хотите? Неужели опять домой, к отцу?..

— Да, да… туда, к нему, только туда мне и можно!

Потом что-то мгновенное произошло с нею, ее охватила решимость, в ней поднялась даже злоба. Она остановила свои слезы и взглянула на Николая Владимировича.

— Пустите меня! — почти крикнула она. — Вы не имеете права меня держать…

— Я и не держу! — ответил он. — Но я хотел бы, чтобы вы к вашему отцу больше не возвращались… вам не следует жить с ним…

Она вздрогнула и нерешительно проговорила:

— Разве вы можете спасти меня от него? Разве вы захотите, да и зачем?.. Если он убьет меня — тем лучше…

Он опять положил ей на плечо руку, и опять успокоительная теплота пробежала по ее жилам.

— Оставайтесь здесь! — сказал он. — Поговорите с моей женой… она добрая женщина. Мы не можем хотеть вам зла, мы постараемся устроить вашу жизнь как можно лучше. А я сейчас поеду к вашему отцу и поговорю с ним.

Елена стояла, опустив руки. На хорошеньком побледневшем лице ее изобразились мучение и безнадежность.

— Делайте со мной что хотите! — растерянно произнесла она и бессильно опустилась в кресло…

Через несколько минут Николай Владимирович оставил ее с Марьей Александровной, а сам поехал к князю. Но на этот раз хохол не хитрил, сказав ему, что никого нет дома.

Вслед за уходом Елены князь проснулся, прошел в столовую, увидел дверь в комнату дочери отпертою, спросил хохла, где она. Тот отвечал, что ушла, когда они еще спали, потому что наружная дверь открыта.

Князь в первую минуту ничего не понял, не мог сообразить, куда же это могла она исчезнуть.

«Вернется!» — успокоил он себя и стал одеваться. Затем он вспомнил, что шесть тысяч почти все уже истрачены. Он нашел необходимым посмотреть Кокушкины билеты и сообразить, как же теперь поступить надо.

Своим вторым ключом он отпер бюро и увидел, что от билетов и документов и следа не осталось. Несколько минут простоял он, глядя в ящик бессмысленными, вытаращенными глазами.

Затем, сам хорошенько не понимая что делает, он схватил шапку и выбежал из дому. Он имел вид совсем сумасшедшего, бежал по Знаменской, будто догоняя кого-то. «Что же это? — повторял он себе. — Кто же мог это сделать, кроме нее? Она, она украла… Где она?»

Он кинулся на Пески, к Зацепину, ему нужно было кого-нибудь видеть, с кем-нибудь поговорить, услыхать чей-нибудь голос…

XXIII. У ГРУНИ

Вечером Владимир поехал к Груне. Она была на этот раз дома, свободна, ждала его. Она приказала Кате никого не принимать. Целый счастливый вечер перед нею!.. Она все еще была как в тумане, не замечала действительности и в то же время чувствовала себя в первый раз в жизни бесконечно счастливой. Весь мир вдруг изменился для нее, все, что ее окружало, каждая вещица ей теперь нравилась, казалась интересной. В ее лице появилось новое выражение, что-то детское, мягкое и доброе, чего прежде в нем не было.

Она сидела в своей комнатке с маленькими часиками в руках и, как ребенок, считала минуты… Вот звонят… Он или не он?

Это он. Она слышит его шаги. Она поднялась ему навстречу и через мгновение была в его объятиях. Она глядела ему в глаза… И от этого взгляда он готов был забыть все, все мысли свои, все вопросы, желанием разрешить которые был теперь полон.

— Подумай, — говорила она ему, — ведь два дня, целых два дня мы не виделись!

— Ты получила вчера письмо мое?

— Да, что у вас делается! Но ведь он вернулся… ты так написал… я многого не поняла, расскажи, пожалуйста… Ведь это ужасная история!

Он ей передал все, что у них делалось дома за эти дни — историю женитьбы Кокушки и, наконец, сегодняшнее происшествие.

— Где же она теперь? — спросила Груня про Елену.

— Она у нас, хотя Кокушка и не знает об этом… ее от него будут прятать… Она действительно очень жалка. Вон Маша даже боится, чтобы она не сошла с ума. Ее так нельзя выпустить. Если оправится, успокоится, так через несколько дней она уедет в Москву к своей тетке. Так, по крайней мере, пока решено.

Груня слушала очень внимательно и особенно заинтересовал ее рассказ о действиях Николая Владимировича.

— Послушай, — сказала она, когда Владимир замолчал, — неужели тебя не удивляет твой дядя? Как он все это сделал — ведь это похоже на сказку, не правда ли?

— Да, это человек интересный и удивительный, — ответил Владимир. — И сразу похоже на сказку, но уже не так это непонятно. Ему все очень удалось, да. Он застал ее одну, заговорил с нею, затронул в ней все, что в ней осталось неиспорченного и хорошего… Когда он выходит из своей странной холодности и отчужденности, когда начинает говорить с жаром, то всегда очень увлекателен. Он победил ее совсем, и естественно, что она решилась на такой, ну, скажем, мужественный поступок.