Три времени ночи

— Значит, ты меня будешь пытать, — сказала она.

— Без этого нельзя, — сказал он с некоторой досадой (с этими женщинами держи ухо востро, и потом он опасался, что с Жанной не оберешься неприятностей. Был у него помощник, сын ризничего, он был очень силен, но и простоват, потому его и выбрали, но все-таки он ребенок и как бы не растерялся).

— А если я во всем сознаюсь?

— Так будет лучше. Намного лучше. А то для меня разницы нет — женщина, не женщина. Во мне все заскорузло… Если ты сознаешься, я проверну дело как надо, устрою большое пламя, сам встану сзади с кожаным шнуром и как только задымит, задушу тебя, никто и не заметит, так что отделаешься быстро.

— И все будут довольны, — злобно выдохнула она.

— А почему бы и нет?

Действительно, почему. Вот и стражник сердится, он хотел бы пойти поесть, в замке кормят уже не так сытно, а между тем ему слышно, как вверху, на кухне хлопочут…

— Ну вы идете?

Стражник говорил «вы». В его сознании они были как бы соединены. Колдунья, палач — одна компания. Лучше поменьше с ними обоими иметь дело. Сам он из Сен-Квентена, крестьян этих не знал. Пусть уж они сами между собой разбираются.

— Вообще-то я хотел перекусить.

— И перекусите, — подхватил палач. Ему тоже хотелось избавиться от стражника, ведь тот, должно быть, насмотрелся на пытки в других городах. Если стражник примется высматривать да наводить критику, он растеряется — палач себя знал хорошо — и переборщит, и Жанна того… Опять над ним будут смеяться. Не любил он этого.

— Ладно. Если вы не против. И потом, если начистоту, эти штуки мне всегда портят аппетит. Глупо, правда? Если она сознается, надо будет предупредить там наверху и прекратить пытки. Только без шуток, ладно? Если она окочурится, не сознавшись, а там узнают, что я оставил вас вдвоем, у меня будут неприятности.

— Вы думаете, мне это по сердцу, — рассердился палач.

— А если не по сердцу, зачем ты этим занимаешься? — вступила в разговор Жанна.

Ох уж эти женщины! Всегда все усложняют, вступают в пререкания.

— Значит, я вас оставлю, — сказал стражник, которого их препирательство не интересовало. — Вы уж тут сами разбирайтесь. У тебя часа четыре, судьи только садятся за стол.

Он поднялся по небольшой лестнице и был таков. Палач и Жанна остались вдвоем, в полумраке подвала, а между тем наверху было так хорошо, там ели, угощали других, спали…

— А ты чего не идешь есть? — спросила Жанна. Даже связанная она стояла прямо, и вид у нее был безучастный. Однако наметанным глазом профессионала палач заметил, что ноги у нее дрожат, как у лошади перед тем, как ее подкуют.

— Мне сюда приносят.

— Да, место тут не шибко веселое.

— Ремесло у меня тоже не из веселых, — сказал он без тени иронии. — В духоте и двигаюсь мало. Говорят, палач должен быть крепким. Теперь все больше всяких приспособлений. Тут немного повернуть винт, там рукоять. Знай я прежде…

— Что бы тогда?

— Я бы сделался солдатом. Солдат всегда в движении. Много ходит, всегда на свежем воздухе, много…

— Много убивает.

— Да, убивает, но тех, кто может защититься. Кругом опасности, и жизнь интересна.

— Да, солдат палачу не чета.

Он с подозрением взглянул на нее.

— Тебе что, не нравится мое ремесло? — спросил палач, и в его голосе послышалась угроза.

— Нет, почему? Я так. Просто, когда не защищаются, не интересно.

— Не в этом дело, — ворчит он. — Да и надо же кому-то и эту работу делать.

— Надо. Но почему именно тебе? Из тебя получился бы бравый солдат.

Славная женщина, подумал он. С ней можно поговорить. Пока не спустились судьи, время есть. Его раздражал сынишка ризничего, от нетерпения не находивший места. А что он себе представлял, этот сосунок? Что мы запляшем фарандолу?

— Ты поспокойнее не можешь? Жанна, тебе лучше поскорее сознаться. Раз твоя участь решена…

— А почему это она решена? — резко спросила Жанна.

— Ведьма! Ведьма! — прошипел вдруг в углу сын ризничего.

— Заткнись ты, рыжий! Этот малый глуп как пень. Да потому решено, что меня позвали, что все готово…

— Я видел дрова под навесом, — ухмыльнулся парень.

— Заткнись. Наградили меня помощничком! Говорю же тебе, все решено, я в таких делах разбираюсь. Колдунья есть колдунья, что же ты хочешь.

— А я колдунья?

— Наверно, раз ты здесь.

— Ты тоже здесь.

— Так я палач. И если ты думаешь, что я сам напросился…

— А я… — она уже не сдерживалась. — Ты думаешь, я просила себе такую участь? Как будто у меня была возможность выкарабкаться! Я уже стара, чтобы ударяться в бега, чуть что пускаться наутек, начинать все сызнова. Мне ни от кого ничего не было нужно, но тут, как на грех, эти Прюдомы.

— Послушай, я тут ни при чем, — ему было неловко. — Меня это не касается. Я только знаю, что из их лап уже не вырваться…

— Ты тоже у них в лапах, — убежденно сказала Жанна, но сказала вполголоса, так как боялась, что им помешают. — Или ты осмелишься утверждать, что волен был в своем выборе, ты, палач, сын палача! И если бы ты был женат, разве не заставили бы и твоего сына стать палачом?

— Я и не спорю, — согласился он. — Пусть так, ну и что?

Все они так говорят. Ну и что? В ней поднимался гнев, священный гнев, погубивший Тьевенну, Франсуа, гнев, которому она пожертвовала свою собственную дочь, так как Мариетту, она знала, тоже заподозрят в колдовстве, возможно, приговорят к смерти. Жанна думала, что по-своему она любила Мариетту, но ей надо было излить свою желчь, доказать им… И тогда перед секретарем суда, и перед судьей, и даже сейчас, в последнюю минуту, перед палачом она чувствовала, что не хозяйка сама себе, что в ней поднимается дивный и бесполезный гнев, порожденный злом. Языки пламени. «Ну и что? Ну и что?» — твердили жалкие людишки в Компьене, нищие и шуты, копошащиеся в своей нищете, как на перине, закостеневшие в своей грязи и мерзости и довольные собой… «Ну и что?» — говорили Франсуа и Тьевенна, бросив милостыню деревенскому дурачку и отпраздновав пасху. Остальное их не касалось и не могло их задеть. Они думали, что находятся в безопасности, в стороне, как и палач со своими орудиями пытки, способный вырвать «да» у любого, умалить до себя; но никто не бывает в безопасности, никто не бывает в стороне, и она докажет это, пусть в последний раз, но докажет…

Сознаться, не сознаться, какая разница? О, она в состоянии еще всех напугать, выкурить их из удобной скорлупы, оголить последний раз перед тем, как умереть. Любого из них, стоит ей захотеть, она это знала, чувствовала.

— Ну и что? Ладно, делай свое дело, пытай, убивай, ведь ты меня убьешь, всем известно, какой ты неловкий, но не уверяй меня, что тебе это в радость, что тебе, сильному, красивому мужчине, не стыдно пытать женщину, которая годится тебе в матери.

— Ничего мне не стыдно, — пробурчал он и двинулся к ней. Парнишка в углу засмеялся.

— А почему ты не женился, если тебе не стыдно? — закричала она, когда он уже протянул руку, чтобы ее схватить. — Скажи, почему ты не женился. И хотел бы ты, чтобы у тебя был такой вот сын?

И она кивнула на парнишку, который в предвкушении пытки раздувал огонь. Палач опустил руку.

— У меня есть сын, — произнес он. — В городе. Красивый мальчик. Я посылаю ему все свои деньги. У него будет свой магазин или ферма. Я его устрою в городе. Он уже умеет читать и писать. Он все получит, что захочет, ему и просить будет не надо.

Неожиданно выдав свою тайну, которую скрывал ото всех, палач недоумевал теперь, как вырвались у него эти слова. Жанна улыбалась.

— Все получит, ну-ну. А когда его спросят, твоего торговца, этого умного юношу, кто его отец, ты думаешь, он так и ответит: палач из Рибемона? У этого парня будет все, кроме отца. И так для него даже лучше. Ты ведь сам это знаешь, раз ты не женился на его матери? Раз тебе не позволили на ней жениться?

— Кто мне не позволил? Что ты брешешь? Ведьма! Ведьма!