Три времени ночи

Он улыбается, осознав, что в точности повторил слова того ужасного секретаришки с физиономией убийцы. Но улыбка тут же тает. Дело довольно щекотливое. Не в смысле решения, приговора. Но эта женщина… И ведь невежественная. Пусть ведьма, но до настоящей магии ей далеко: пятиконечные звезды, философский камень, астрология — для нее это, по всей видимости, пустой звук. Тут из нее много не вытянуть. Но вовсе не обязательно обладать познаниями в философии или метафизике, чтобы продать душу дьяволу. Равно как нет в них нужды, чтобы достичь святости. Инстинкт зла — как впрочем и духовные силы — проявляется у самых простых натур. Тем любопытнее бывает наблюдать. Механизм в этом случае менее замысловат, более очевиден. С этой точки зрения Жанна — подходящий объект. Сейчас она в темнице, закована в цепи, а завтра — допрос с пристрастием. Нахмурясь, он гонит от себя неприятные картины. Он не кровожаден. Более того, он страшится крови, страдания, как и всего, что связано с плотью. Женщины, несомненно, привычней к этому, чем мужчины. Роды Франсуазы всегда были для него кошмаром. На время третьих он подгадал так, чтобы оказаться вдали от дома. Порою, поддаваясь суеверию, он задается вопросом, не это ли бегство послужило причиной несчастья с малышкой Жюльеттой. Но это чушь. Безумие. Ночные кошмары, перед которыми никто не устоит. Кстати, на этом и строят расчет проклятые колдуньи. У кого в сердце не найдется чувствительного места, трещинки, куда может просочиться грех? И такая женщина, как Жанна, с ее чутьем, с ее пророческим даром (а то, что она им наделена, он почувствовал на себе: сколько раз ему приходилось делать над собою нешуточное усилие, чтобы не дать себя увлечь) способна без труда нащупать эту трещину, воспользоваться смятением человеческого существа, чтобы влить туда яд искушения… Да взять хотя бы секретаря суда: и часа не прошло, как он был уничтожен как личность, буквально стерт в порошок. Вот уж кто признался бы в чем угодно, пустился бы во все тяжкие, чтобы заглушить угрызения совести, утолить снедающую слабые натуры жажду самооправдания. «Желтая птичка… Совсем крошечная птичка, и она чирикала…» Он как будто снова слышит этот жалкий лепет, эту убогую попытку защититься… Если внушить ему, этому человеку, мысль о жертве, подсказать какие-нибудь страшные, неслыханные слова — средство заставить замолчать свою совесть — или пригрозить возможным отмщением мертвой, будет ли он колебаться? И ведь за определенную мзду такая женщина, как Жанна, не откажется прийти на помощь. За первым шагом неизбежно следует другой, приобретается привычка к магическим средствам, разум отрекается от самого себя, и человек, дабы избавиться от недуга, подняться на более высокую социальную ступень, добиться благосклонности женщины, прибегает к помощи колдуньи… Появляется вкус к жизни в таком мире, где ничто уже не подвластно здравому смыслу и силе воли.

Да, не только простолюдины способны тяготеть к таким вещам, но и самых просвещенных, самых вдумчивых может засосать эта трясина. Разве он сам, приди к нему эта женщина или ей подобная и скажи: «В вашей власти, чтобы Жюльетта…», — разве не поддался бы он, хотя бы на миг, сомнению, не дрогнул бы? Разве не посетило бы его искушение отказаться от их с Франсуазой терпеливых усилий разбудить дремлющий разум, превозмочь — она свое горе, он свое унижение — перед этим убогим маленьким существом в пользу некоего простого магического решения? И если бы колдунья преуспела там, где союз человека с Господом оказался бесплодным…

Смутное беспокойство закрадывается в него, столь одинокого посреди теней этой печальной комнаты. Колеблющийся свет свечей у изголовья только усугубляет их нереальность. В обычное время в этой комнате, ясное дело, никто не живет. Сюда в спешном порядке принесли большой новый, словно недавно сотканный ковер — ничего общего с пологом над кроватью и шторами на высоком окне, до того ветхими, что они того и гляди рассыплются в прах. Столик явно из гостиной, так же как кресло и конторка рядом с ним (уж не воображают ли они, что он собирается читать стоя, словно какой-нибудь письмоводитель?). Зато шкаф скрипит, им не пользовались много лет — очевидно, с тех пор, как умерла хозяйка дома, которой, похоже, принадлежала эта комната. Это заставляют предположить ее размеры и вид, а еще заброшенный поломанный ткацкий станок в темном углу и такой неуместный здесь запыленный комодик с многочисленными ящичками. Похожий есть у Франсуазы — она хранит в нем нитки и вязанье. Но здешний комод пуст, как и шкаф, как и сама эта нежилая комната. Распятие, должно быть, принадлежало умершей; крохотная кропильница пуста, благочестивая картинка как раз из тех, что может держать в своей спальне женщина: с ангелочками и с окаймлением из цветов и плодов вокруг основного сюжета — Благовещения. Все они такие: даже святые догматы веры им подавай, украшенные какими-нибудь побрякушками и финтифлюшками. То же и с адом. Какой мужчина без помощи женщины мог бы додуматься до мерзких подробностей ведьмовского шабаша? Женщина — низшее существо, исключая разве что тех, кто знает свое место, как Франсуаза. Но даже и Франсуаза не лишена этих слабостей; сколько свечек она поставила, к скольким святым взывала, сколько раз совершила паломничество ради исцеления Жюльетты! Он не препятствовал ей, оправдывая это извечным мужским доводом в отношении суеверия: «Худа от этого не будет». Но разве, следуя этому доводу, не вступаешь в сделку с самим злом? «Мало ли что… Вдруг поможет…» Разве это не первый шаг навстречу колдовству? Разве сам он после очередного подобного поступка Франсуазы не вглядывался иногда в восковое личико ребенка со смутной надеждой, нелепой доверчивостью, порожденной отчаянием? А ведь сколько раз он повторял ей: «Только терпение и настойчивость… Смотрите, ей уже удалось усвоить несколько букв, несколько цифр… Мозг внезапно восстанет ото сна, если того пожелает Господь…» Но Франсуаза считала, что Господа можно поторопить. Даже лучшие из женщин… Точно так же, как они пристают к мужу с нарядами или украшениями, они пристают к Господу, убежденные, что рано или поздно ему надоест выслушивать их причитания и он уступит, как уступает им муж. Как это по-детски. С одной стороны, впрочем, трогательная доверчивость. Но и опасная. Надо будет (эта мысль и раньше приходила ему в голову, но сейчас, в свете этого процесса, предстала перед ним, как никогда, ясной и отчетливой) положить этому конец. Объяснить Франсуазе, что эти ее поползновения почти греховны, да-да, греховны. Господь исцелит Жюльетту, если сочтет нужным. Негоже его упрашивать, представлять этаким тираном, которого можно умилостивить жертвами и мольбами. Быть может, исцеление Жюльетты не предусмотрено божественным провидением. Но попробуйте втолковать это женщине. Вечно он наталкивается на неподатливость Франсуазы, характерную для всех женщин, на какую он натолкнулся и сейчас у этой проклятой колдуньи. Отвлеченные рассуждения им недоступны. Вообще говоря, они по самой своей природе мятежницы. Бунтуют против миропорядка — как светского, так и духовного. Истинной свободы, свободы разума, им понять не дано. Разве та же Жанна не намекала, что ее поступки подсказаны ей некой темной силой? Это проскальзывало у нее беспрестанно. «А что мне, по-вашему, было делать? Как поступить? Я была вынуждена…» Сатанинские рассуждения. Никого не принуждают губить свою душу. Каждый волен избрать стезю добра. В этом первооснова нормальной жизни, достоинство человека. В этом…

Он беспокойно заерзал в постели — теперь она стала казаться ему чересчур жаркой, перегретой. На лбу выступила испарина. В сердцах он вытер ее колпаком, да так его больше и не надел. Эти проклятые крестьяне не придумали ничего умнее, чем превратить комнату в адское пекло; но в непроветриваемом, нежилом помещении от этого лишь сильнее выступает влага на стенах. Он уже начинал ощущать на себе ее действие: беспокойство, ломота в пояснице, бессонница… А что, если ему завтра уехать?

Судьи будут неприятно удивлены. Разочарованы. И Клод д’Оффэ тоже. Но ведь в конце концов ему достаточно будет сказать: «Я удовлетворен допросом. Она, несомненно, колдунья. Сожгите ее, и дело с концом». Этого с лихвой хватит для того, чтобы умиротворить их совесть добропорядочных крестьян. Стоит Жанне исчезнуть, как они снова впадут в блаженную спячку — еще на добрых четверть века. До сих пор колдовство обходило эти края стороной. Они впадут в спячку. «Вы видели их? Мертвецы. Живые мертвецы», — сказала она. Он понимал ее лучше, чем желал себе в этом признаться. Их спящая совесть, нежелание задаваться вопросами… Несомненно, это искушение, грех. Но тут есть и положительная сторона. Сонное, равнодушное стадо жвачных животных — оно необходимо для крепости общества. Они, как известняк, как гумус. Сам Господь не осудил бы их за это. Одни созданы для размышлений, другие — для битв, и представляется естественным существование категории людей, созданных для того лишь, чтобы служить для других орудием, материалом. Они тоже по-своему солдаты. Они не знают ни куда идут, ни что делают, ни зачем они это делают, но они необходимы для нормальной жизнедеятельности всего организма. В этом смысл их жизни, хоть сами они об этом и не подозревают. И, быть может, несчастье с Жюльеттой тоже имеет смысл, пусть непостижимый для окружающих, но тем не менее реальный. Быть может, Жюльетта по-своему необходима? Ему представилось, что, окажись здесь Франсуаза, он сумел бы ей это объяснить. Если бы только по ее глазам он не понял, что она нарочно не желает понимать… В такие мгновения он почти боялся ее: кроткая, предупредительная, по-матерински ласковая женщина с золотистой кожей вдруг преображалась в нечто твердое, непробиваемое, глухое, совершенно чужое. Такое уже бывало. Каким одиноким он чувствовал себя тогда! Да, ради Жюльетты Франсуаза послушалась бы колдуньи. Возможно даже, не видя, не ощущая, что это кощунство, святотатство. Нет, никогда, ни за что на свете не согласилась бы она допустить, чтобы страдания ее ребенка могли оказаться полезными для мирового равновесия. Мятеж. Впервые он увидел это так ясно, и эта мысль его глубоко потрясла. Франсуаза — мятежница! Она, которую он взял в жены, полюбил за идеальное соответствие ее роли супруги, за ту непринужденность, с какой она существовала в тесных рамках этой роли, придавая ей смысл и наделяя достоинством. Как умела она поднять до уровня ритуала, чуть ли не священнодействия всякую бытовую мелочь, малейшее событие семейной жизни! И все это без напыщенности и излишних слов, одним своим присутствием, ясным и светлым… Он полюбил ее уже после того, как на ней женился. Только тогда, когда она впервые вызвала у него тревогу, он понял, признался себе, что любит ее. Ясное небо заволокло тучей, озерная гладь подернулась рябью в тот день, когда у трехлетней малышки Жюльетты, которая ходила, бегала и выглядела такой же крепенькой, как двое старших детей, случился первый припадок. К тому же она не говорила, не заговорила и год спустя… Туча сгустилась, потемнела. Ненавязчивая красота Франсуазы стала более заметной, ярко выраженной. Теперь она замкнулась в себе, в ней что-то неуловимо изменилось: она постепенно охладела к своему саду, цветам, все чаще отказывала себе в невинных маленьких развлечениях — музыке, вышивании… Не тогда ли впервые проявилось суеверие? Потеряла ли она вкус ко всему просто как человек, застигнутый горем, или же то было сознательное лишение себя всех удовольствий в надежде, что это действие, которое вполне можно расценить как магическое, пойдет на пользу дочери?