Три времени ночи

Жанна не опускала глаз, а он возвышался над ней огромной тенью и размахивал молотком, который он поднял с пола. Вдруг Жанна закричала не своим голосом:

— Сжальтесь! Не убивайте меня! Я во всем сознаюсь.

Палач обернулся. На маленькой лестнице стоял судья из Лаона.

— Что здесь происходит? Где стражник? Где судьи?

— Они пошли есть, мессир. То есть они попросили…

— И вы пытаете обвиняемую в отсутствие свидетелей? Разве вы не знаете, что это беззаконно?

Жанна издавала душераздирающие крики.

— Я не…

— Я сам видел, как вы угрожали ей этим предметом.

— Она ведьма! Она видит все насквозь. Она мне сказала…

— Вас что, заменить? — холодно осведомился судья.

— Мессир… Монсеньор… но я… она меня вывела из себя… она…

— Творить суд — не ваше дело. Вам незачем ее слушать. Вы всего лишь орудие, поняли? Когда вам скажут действовать, будете действовать. Я пришлю сюда кого-нибудь. А пока не подходите к ней. Есть злоупотребления, которые я не намерен допускать.

— Но, мессир, я ей ничего не сделал!

Судья в нерешительности остановился у лестницы, бросил на связанную Жанну быстрый взгляд и отвернулся.

— Это не мое дело. Я сказал, что пришлю кого-нибудь. Ничего не делайте без приказа. Ваше занятие подобным… ремеслом имеет оправдание, лишь если вы не испытываете при этом ненависти и действуете по приказу. Вы не должны сводить счеты. Если вы обвиняете в чем-то эту женщину, пусть секретарь суда занесет ваши показания в протокол. Итак, вы ее обвиняете?

— Я… Я не знаю… нет, — забормотал палач.

— Ах так? Вам следует, вести себя достойно. Достаточно одного моего слова — и сюда пришлют палача из Сен-Квентена.

Боден поднялся на несколько ступенек и снова остановился.

— Без колебаний скажите правду, если этот человек пытал вас без допроса, — сказал он Жанне. И ушел.

Палач в ярости швырнул молоток на пол. Пробила-таки Жанна его толстую кожу; он рычал, бегая взад-вперед по комнате, как медведь по клетке. (Сравнение само приходило на ум: низкий потолок подвала буквально давил на рослого палача.) Жанна следила за ним. Веревки больно ранили ее тело, со вчерашнего дня ее почти не кормили, но сознание одержанной победы согревало сердце.

Теперь он уже не говорил: «Ну и что?» Он с трудом сдерживал гнев, цедил сквозь зубы ругательства, ненавидел и страдал: толстое благодушное животное, внезапно разбуженное, превращалось в опасного врага. Но разве не на себя саму она его науськала? Крестьянин, вовсе не злой, он приходил сюда, как приходил бы в поле, орудовал клещами и молотком, загонял в тело клинья, словно колья в изгородь, переносил крики и стоны, как непогоду, но она сумела задеть его за живое, разбередить рану, которую он носил в себе, как крестьяне носят свои болезни, не называя их по имени, не отличая даже своего болезненного состояния от обычного. И теперь он испытывал слепую ярость человека простоватого, бьющего ногой неодушевленный предмет, о который он ушибся, или с изумлением и злостью видящего, что царапина, которую он считал не стоящим внимания пустяком, загноилась и заражение распространяется понемногу по всему телу, представляя, возможно, угрозу самой жизни. И он глядел налитыми кровью глазами на женщину, которая открыла ему столь тягостные вещи; быть может, стоит ее умертвить, и все станет по-прежнему. Глухим раздраженным голосом он твердил: «Ведьма! Ведьма!», так что даже парнишка в своем углу испуганно затих.

Для чего все это? Зачем, Жанна? Чтобы лишний раз убедиться в странной власти, которую чудесным образом придает ей ненависть, желание ранить, рушить, убедиться, что эту власть она сохраняет и на краю гибели и даже после Жанниной смерти след, зародыш этой власти не утратится? Она с давних пор знает, что ненависть столь же плодотворна, как любовь; и близость, которая устанавливается между жертвой и палачом, связывающее их сообщничество даст плод, который в один прекрасный день (до этого дня Жанна не доживет) созреет и расколется на тысячи ядовитых зерен. Неистовое отчаянное желание, источник которого ей неведом, руководит Жанной, определяет ее поступки, уносит в бешеном потоке (не надо думать, будто она никогда не боролась; даже и в эту минуту огромная, угрожающе нависающая над ней тень палача заставляет трепетать ее плоть; но и в эту минуту в глубине души она недоумевает, она не знает, почему и как это происходит, на эту выходку ее толкнул инстинкт). Не то чтобы у Жанны возникает сознательная мысль; лишь время от времени перед ней как бы появляется образ Мариетты, как появлялся он, когда Жанна давала волю лихорадочной радости, обманывая Тьевенну. Она отстраняла этот образ, как отстраняют густые ветки кустарника, как прокладывают себе дорогу сквозь высокую траву, заслоняющую горизонт, к которому направляешь свой путь. Не замешена ли на любви эта потребность делать зло, встряхивать людей, вонзать раскаленное железо в трепещущую плоть, потворство всему двусмысленному в себе, любование грязью, гноем? Быть может, она любила свои жертвы? Но вот любит ли она Мариетту? Жанна баюкала в себе зло, как ребенка, Предпочитая его своему настоящему ребенку, гордой и неиспорченной Мариетте, этой незнакомке, которую неудержимый порыв заставлял расти прямо, так что и Жанна не смогла ее согнуть. Любовь тоже хочет ранить, хочет обладать, лепить по своему образу, оплодотворять. И не были ли в какой-то степени ее сообщниками те, кого она всегда без труда побеждала? Разве не стали ближе к ней, разве не стали ей братьями и сестрами эти люди, после того как появлялось еле заметное пятнышко греха, которому суждено погубить их с головой? Может, вкус к греху в извращенном виде отражает потребность к общению, и у некоторых эта потребность иначе и не проявляется. И разве не из-за неспособности наладить это общение с Мариеттой, даже когда та была совсем маленькой, отдалилась дочь от Жанны? Ибо Мариетта знакома с гневом, но не знакома с ненавистью; может быть другом, но не сообщником; отведала одиночества, но не горечи. У Мариетты с матерью нет ничего общего. Недаром она крестьянская дочь, дочь правдолюба, у которого руки в крови, а голова полна мечтаниями о городе справедливости. Нет сомнения, этот Жак, один из многочисленных Жаков, давно уже превратился в жалкий скелет, болтающийся на виселице, однако Мариетта, никогда его не знавшая, вылитая дочь своего отца — Мариетта, которая бесстрашно ходит в Рибемоне из дома в дом и доказывает, что ее мать невиновна, — со своим простым и гордым сердцем она сама верит в ее невиновность (невиновность в высшем смысле, которая допускает месть, возмездие; Мариетта не исключала возможность преступления, которое мать могла совершить, чтобы отомстить за дочь, спасти ее. Но разве тут есть вина?). Как Жанна могла бы чувствовать родственную связь с Мариеттой, порождением мечты о городе справедливости? Даже под пытками, арестованная, приговоренная к смерти, Мариетта осталась бы сама собой. Непорочной. Чистой. Чужой. Нет, у Жанны есть одно-единственное дитя — зло. И в эту минуту, если бы Жанна могла разобраться в своих собственных чувствах, она поняла бы, что униженный человек, чей разум затуманен кровью, палач, который ждет не дождется, когда он начнет ее пытать, ближе ей, чем Мариетта, которая пылает гневом и не собирается убегать из Рибемона, и ведь до сих пор никто не отважился обвинить ее в колдовстве.

Распознает ли Жанна в конце концов в себе подспудную ненависть к белокожей девочке с прекрасными руками, которая так и не поняла, что служила матери орудием? К упрямому, сердитому, большеротому ангелу, с чьих уст слетали гневные слова, звучные, как хвала, прямые, подобно кинжальным ударам, которые убивают, но не отравляют в отличие от яда? Жанне надо было дожить до костра, чтобы понять, что она не любит Мариетту, ведь не ее прекрасный профиль, профиль ангела или телочки, будет высматривать она перед смертью в толпе, а маленькое, поблекшее, взволнованное лицо Тьевенны, чьего мужа она убила, чью душу отравила и чей дом разорила; Тьевенна будет стоять там со слезами напрасной жалости на глазах, испытывая сомнения, нерешительность, угрызения совести, да, Тьевенна обвинила ее, но теперь она уже ни в чем не уверена, до последнего дня горести и невзгоды будут преследовать, мучить Тьевенну, эту родственную душу, не давать ей покоя…