Царский угодник. Распутин

   — Ах, дамочка, дамочка, — жалостливо запричитал казак, — как же это всё произошло? А?

Вырубова в ответ застонала, на несколько минут снова потеряла сознание. Очнулась от того, что Лихачёв, всунувшись головой в какую-то дыру, пытался осветить слабым фонарём темноту и кричал:

   — Эй, помоги же мне кто-нибудь! Подсобите человека ослобонить! Человек тут живой... Фрейлина царицы здесь!

На помощь Лихачёву пришёл ещё один солдат — с тяжёлыми, вяло опущенными вниз плечами и могучими грубыми руками коногона, одетый в шинель железнодорожных войск. Вдвоём они аккуратно освободили ноги Вырубовой. Пока освобождали, Вырубова кричала, несколько раз теряла сознание — ноги у неё были буквально размяты искорёженным металлом.

Но хуже было не это — у Вырубовой оказалась сломанной спина. Любое движение заставляло стискивать зубы, из глаз, тёмных от боли, катились слёзы.

Наконец Лихачёв с солдатом-железнодорожником освободили её, выломали в вагоне лакированную, сколоченную из изящных планок дверь, в которую было врезано зеркало, переложили на неё Вырубову и отнесли в будку обходчика, оказавшуюся недалеко от места крушения. И как не снесло эту будку — никому не ведомо. Удивительно: вокруг валяется рваное железо, в нескольких местах земля поднята вместе со снегом, вывернута наизнанку, всё сметено, а будка цела.

Вырубова продолжала стонать; когда её вносили в будку, она находилась без сознания.

   — Бесполезно всё это, — сказал солдат-железнодорожник своему напарнику, — она скоро отойдёт. Напрасно стараемся.

   — Ничего в этом мире, друг, не бывает напрасным, — философски отозвался Лихачёв, — и тем более — бесполезным.

Когда Вырубова очнулась, казак ещё находился в будке, солдат-железнодорожник ушёл.

   — Казак, а казак, — с трудом позвала Вырубова, в горле у неё что-то продолжало булькать, скрипеть, лицо было окровавленно.

Лихачёв как раз смачивал водой из кружки платок, чтобы протереть пострадавший лоб, щёки, убрать сохлую кровь.

   — Да, — готовно повернулся он к Вырубовой.

   — Позвони, прошу, моим родителям, — попросила Вырубова, — запиши их телефон...

   — Да откуда ж я, дамочка, смогу позвонить? Здесь же снега кругом и ни одного жилого дома, и тем более — конторы... Вот только эта будка и есть, — он топнул ногой по полу. — До Петербурга ещё ехать да ехать...

   — Всё равно позвони, — Вырубова была настойчива, — и государыне позвони...

   — Я-я?! Государыне? — Лицо казака сделалось изумлённым от этого предложения, кончики усов у него робко задёргались. — Как же я могу звонить государыне? Нет, барышня...

   — Ничего, можешь... она — человек простой. Запиши номер её личного телефона...

   — Да у меня и карандаша нет...

   — Тогда запомни. — Вырубова с трудом, тщательно выговаривая каждую цифру, продиктовала телефон Александры Фёдоровны, потом продиктовала домашний телефон отца. — Позвони, пожалуйста. Это тебе и для награды нужно...

   — Награды... — казак хмыкнул, сморщился, словно съел кусок лимона, — да что мне награда, когда такое несчастье произошло! Вы о себе беспокойтесь, дамочка, не обо мне!

   — О себе — поздно, — простонала Вырубова. — Бог за что-то наказал меня.

Она пролежала на двери, на стылом полу будки четыре часа. Солдат-железнодорожник принёс откуда-то шинель, накрыл ею Вырубову. В сторожке было хоть и теплее, чем на улице, но всё равно пар с гуденьем вылетал изо рта, углы этого убогого домика были обмахрены толстым слоем снега.

Иногда Лихачёв либо железнодорожник, приходивший казаку на смену, вытирал Вырубовой окровенённый рот, подбородок, шею — Вырубова не могла поднять руки, они также были перебиты, её рвало кровью, — ругались дружно в ожидании помощи. Помощь запаздывала.

   — Умирать у нас хорошо, — говорили они, — жить плохо!

Было слышно, как за стенками сторожки бесится, пьяно похохатывает ветер, в единственное слепое оконце с силой всаживаются пригоршни снега, давит вьюга, стремясь напрочь вынести это хлипкое стекло. Вырубова стонала, иногда захлёбывалась, и тогда стон переходил в простудное сипение, в клёкот, вырывающийся у неё из горла.

Через два часа дверь сторожки распахнулась, в помещении появилась женщина, похожая на ангела, вся в белом, в роскошной шубе, накинутой поверх халата, спросила у Лихачёва:

   — А здесь кто лежит?

   — Фрейлина!

   — Какая фрейлина?

   — Фамилии её не знаю, зовут её Аней — так она сказала.

Вырубова открыла глаза, увидела бледное, смазанное болью лицо, узнала его — это была молодая княжна Гедройц, старший врач Царскосельского госпиталя. За Гедройц появилась ещё одна — Вырубова впоследствии также отметила это у себя в дневнике, — княгиня Орлова, очень бледная и очень испуганная.

   — Ы-ы-ы, ы-ы, — засипела Вырубова, — помогите мне!

В следующий миг её снова вырвало кровью. Орлова достала из кармана лорнетку, приложила к глазам, вгляделась в Вырубову, со слезами воскликнула:

   — Боже!

Она побоялась подойти к Вырубовой — Орлова, похоже, вообще смертельно боялась крови.

   — Ы-ы-ы!

Гедройц — всё-таки врач — была смелее, подошла к раненой, пощупала переломленную кость под глазом — неестественно белую, проткнувшую острым сломом кожу насквозь, повернулась к Орловой:

   — Боюсь, мы не сумеем ей помочь. Она умирает.

   — Какой ужас! — задрожав всем лицом и промокнув глаза платком, воскликнула Орлова.

Женщины, заглянувшие в обходческую будку, скрылись в клубе холода, вползшего в помещение через открытую дверь, следом вышел казак Лихачёв, поверивший их приговору, — делать ему здесь уже было нечего, — и Вырубова осталась одна.

О ней словно бы забыли — и точно забыли! За стенами сторожки бегали какие-то люди, раздавался топот, свистки, похожие на свистки дюжих петербургских городовых, носили людей — тех, кто был ещё жив, отправляли в больницы, мёртвых складывали в грузовые сани — к месту крушения подогнали несколько тяжёлых, с высокими деревянными бортами саней, запряжённых немецкими битюгами, эти сани принадлежали питерскому моргу, они ездили по всему городу, собирали замерзших побирушек и были хорошо известны столице.

Фыркали моторы нескольких автомобилей — в мороз их не глушили, тех, кто поважнее, познатнее, увозили на машинах.

Вырубова находилась в сознании, кровь, булькавшая внутри, прекратила булькать, фрейлина вновь сплюнула себе на грудь, на обрывки своей роскошной шубы несколько сгустков, затихла, молясь про себя. Она просила Бога, чтобы смерть её наступила поскорее и была полегче — слишком уж много боли пришлось на долю Вырубовой, чтобы вообще боль, оглушавшая её ещё десять минут назад, не вернулась.

Вскоре в будке скрипнула дверь, на пороге показался генерал с измученным лицом, всмотрелся в темень помещения, позвал:

   — Анна Александровна!

Услышав своё имя, Вырубова шевельнулась неловко, застонала, изо рта опять брызнула кровь.

   — Ы-ы-ы, — замычала она.

   — Господи, голубушка Анна Александровна. — Голос генерала сделался растерянным, он вошёл в помещение, за ним — несколько солдат с фонарями. В убогой сторожке сделалось тесно. — Как же это так, Анна Александровна?

   — Умираю, — простонала Вырубова.

   — Меня к вам послала государыня, — сказал генерал — похоже, он был глуховат и не расслышал того, что произнесла Вырубова, — она обеспокоена, потребовала, чтобы я разыскал вас, Анна Александровна!

   — Я умираю, — снова простонала Вырубова, во рту у неё опять что-то булькнуло, сквозь кровь пробился воздух.

   — Перенести в теплушку, — скомандовал генерал, фамилия его была Ресин. — Она здесь окончательно замёрзнет.

Солдаты подхватили дверь, на которой лежала Вырубова, вытащили фрейлину в прокалённый ветреный воздух морозной январской ночи.

   — Который час? — простонала Вырубова.

Генерал щёлкнул крышкой золотого «лонжина» со светящимися фосфорными стрелками.

   — Начало одиннадцатого. Ночь, Анна Александровна, ночь...