Над бездной

— А ты при этом был, Кай Сервилий? — спросила Люцилла, показавшись в дверях беседки.

— Кажется, и ты была, — ответил стихотворец.

Они взглянули друг на друга неприязненно-насмешливым взглядом. Люцилла взяла яблоко и вышла.

— О, продолжай, продолжай! — сказала Аврелия.

Поэт продолжал:

— Но что с тобой, Аврелия, ты бледна, как умирающая!

— Ничего, Сервилий. Это от усталости после морского переезда… нас ужасно качало. Продолжай!

Сидя неподвижно, она походила на прекрасное мраморное изваяние в своей белой одежде, сшитой в столице; только никакая статуя никогда не могла быть прекраснее ее в эту минуту, потому что никакому художнику не придать резцом своему творению того, чем одаряет природа своих детей; никогда не выразить, ни на полотне, ни на мраморе, таинственных движений души, отражающихся в лице, — этом зеркале наших чувств, все равно как не нарисовать ни ослепительного блеска молнии, ни бурного движения волн, ни кроткого сияния луны. Картина, несмотря на все вдохновение великого художника, все-таки будет картиной; статуя — статуей; человек же, любимое творение Божие, всегда будет прекраснее той и другой, если хранит в душе образ и подобие своего Творца.

Поэт любовался своею слушательницей и продолжал:

— Да, да… он таков, таков! — вскричала Аврелия, забывшись в сладких грезах о незнакомце.

— Ты видела его в мечтах твоих? — спросил Сервилий.

— Сервилий… я… я полюбила!

— Полюбила! — повторил он с тяжелым вздохом.

Никто еще не слушал с таким вниманием, как в эти минуты Аврелия, его стихов, которые все находили неудачными и над которыми смеялись. Был у него один благосклонный почитатель таланта, Котта, но он отравлял удовольствие поэта неподходящими сравнениями героя и героини его поэмы с самим собой и Люциллой, и беспрестанно то прерывал декламацию разными замечаниями, то просил повторить, чего недослышал. Читать стихи Аврелию Копе было, скорее, для стихотворца мучением, которому он позволил себя подвергать из любезности отцу любимой девушки, нежели удовольствием.

Люцилла многозначительно толкнула локтем Катуальду, как бы говоря: «Слушай, слушай что будет дальше!.. комедия начинается».

Они притаились обе за беседкой, усевшись на траве и не шевелясь.

— Да, я люблю, Сервилий, — сказала Аврелия робко.

— Кого ты полюбила, Аврелия? — спросил поэт с тайной надеждой, что часовня Курция напомнила ей именно его, воспевшей этого героя.

Аврелия молчала.

Старик продолжал декламировать, но уже не с прежним влечением; сомнение боролось в его сердце с надеждой; он пытливо глядел на свою слушательницу, как бы стараясь разгадать по выражению ее лица ее тайные думы.