Улыбка и слезы Палечка

— Что ты наделала, детка!

— Ты учил меня так. Я делаю, как ты говорил. Так же Бржетислав увез Итку! [150] А ведь он был чешский князь! А ты стоишь и раздумываешь! Сколько ты будешь думать? Я — дочь Иржика. Иржик долго не раздумывал, когда брал Прагу. Он сам рассказывал. Что ты смотришь на меня своими колдовскими глазами? Говори!

— Я провожу тебя в Прагу. Переночуешь здесь, в замке, а утром поедем домой. И пусть никто в стране не знает, что ты была у меня.

— Какой противный! Разве ты не рыцарь, как мой отец, мои деды? Еще в сто раз лучше…

— Садись к огню, Здена, и послушай…

Он снял с нее плащ, взял ее белую шапку. Она стала опять наивным ребенком, испуганной девочкой, которая начинает бояться того, что сделала.

— Ты же знаешь, Здена, чтό тебе суждено. Ты — дочь Иржи из Подебрад, а не простая девушка, Здена… Дочь Подебрада! И поэтому ты станешь женой курфюрста. Мне самому трудно было это понять. Я боролся со своими мыслями еще здесь, в этом замке. Здесь, в предгорьях. Здесь, на рубеже. Я сам родился во время битвы, в которой пал мой отец. Десятилетьями всюду вокруг тут горело, страна непрерывно кровоточила. Пока не пришел твой отец и не принес мир. И почетный мир, наш мир, чешский. Никто не навязал его нам. Мы сами его установили, сами поддерживаем его и укрепляем. Мир — все равно как Вавилонская башня. Его трудно построить, и при этом происходит смешение языков. Чтобы был мир и твой отец правил в покое всей страной, ты будешь женой герцога Веттинского, а никак не рыцаря Яна Палечка…

Ян опустился на колени перед плачущей девушкой, стал целовать ей руки, щеки, лоб… Потом встал, и они сидели рядом и молчали.

Вошла пани Кунгута, увидела их, охваченных немой печалью. Ей захотелось перекрестить их, но она не решилась. Ушла. А они сидели так до утра, держась за руки.

На рассвете Ян разбудил мать и попросил ее приготовить ему и королевне завтрак.

— Мы уезжаем!

Пани Кунгута поняла. Она встала, оделась и пошла отдать низкий поклон принцессе подебрадской.

— Ты была бы прекрасной и умной хозяйкой нашего замка, — сказала она. — Но бог судил иначе.

Через час Палечек с королевской дочерью и обоими конюхами уехали в Прагу.

На лице его была улыбка. Но улыбка страдания.

VII

Окончилось совещание князей в Хебе, король Иржи был доволен, укрепив свой трон договорами, а Здена примирилась со своей участью. Она не сердилась на Яна и, разлучаясь с ним, даже поцеловала его тайно, причем глаза ее были полны слез…

В чешских городах шел сильный ропот, особенно вокруг Тына, где магистр Рокицана с церковной кафедры порицал короля. Чашников волновало, что гуситская и подебрадская кровь уходит в Германию, и многие задавались вопросом, почему король так упорно держится мысли о двойном народе.

— Хочет быть королем двойного народа, — говорили гуситские проповедники, — а забывает, что обязан престолом воле и уважению единого! Католические паны, да и вообще паны только присоединялись. Просто из боязни вызвать гнев Праги и того народа, из которого Иржи вышел и на который он в конце концов будет опираться. А с другой стороны, они, как и папа Эней, в глубине души тайно надеялись, что Иржи — чашник только по виду и скоро покорится, станет верным сыном Рима. Но бог даст — этого не будет! Мы его слишком хорошо знаем. Разве он не возит с собой всюду — на совещания и в походы — подобойного капеллана, разве не принимает святое причастие не только в виде тела, но и в виде крови Христовой, разве не дошло прямо до резни, когда на празднестве тела Христова в Праге король принял участие в процессии чашников, а во время католической не вышел из дома?

Так рассуждали, но сомнения оставались в силе. Особенно после того, как из чужеземного источника дошло, что Иржи накануне коронования принес венгерским епископам тайную присягу. Относительно этой присяги, данной Подебрадом добровольно и заранее известной кардиналу Карваялу, а значит, и покойному папе, католики утверждали, что в ней король совершенно отчетливо, в форме, не допускающей никаких кривотолков, обещает папе повиноваться и отрекается от еретических заблуждений… Подобои, защищая короля, возражали, что он, видимо, обещал держаться правой веры и бороться с ересями. Но вера подобоев — не ересь, святая церковь признает их своими верными сынами и сама заключила с ними компактаты, от которых король не отступит ни на пядь. Да, король борется с ересями! Это известно из прошлого, да и теперь немало народа сидит за решеткой в Подебрадах и Потштайне. Но это на самом деле ереси! И то, что он преследует незаконную дочь магистра Рокицаны — Общину братьев [151], это может сердить Рокицану, но и Рокицана не имеет права действовать иначе, если хочет, чтоб его считали архиепископом пражским… Или он хочет согласиться с паном администратором Вацлавом из Крумлова, которого новый папа поспешил прислать в Прагу с расчетом, что ему будет оказан особенно пышный прием королем двойного, но, по мнению Пия, вскоре долженствующего стать единым чешского народа.

Католики знали, что ученый Иржиков друг, болонский доктор, а затем папский протонотариус Ян из Рабштейна обещал папе в Сиене, in camera caritatis, повиновение и что папские легаты в Вратиславе даже содействовали признанию Иржика королем со стороны той строптивой общины, которая с толстым епископом Йоштом из Рожмберка и разговаривать не хотела, и ликовали, когда в Краловом дворе суровой зимой 1460 года двенадцать трубачей торжественно затрубили в знак того, что Иржик, которому вратиславское посольство принесло в Праге присягу на верность, — теперь уже король всей области, принадлежавшей святовацлавской короне, и прочих земель и городов… Но походя задавались вопросы: какой ценой купили папские легаты — архиепископ критский Иероним и толедский Франциск — вратиславскую покорность?

Иржик был тогда в веселом настроении, он радовался и долго беседовал с Палечком, которого с некоторых пор стал называть братом. Может быть, он этим хотел выразить ту мысль, что между ним и Яном нет разницы и что он намерен относиться к нему как к родному брату. А возможно, и то, что словом «брат» он хотел обозначить Яна как человека вечного несогласия и беспокойной мысли, не принадлежащего по существу ни к одному из двух народов и потому имеющему, быть может, тайные связи с той Общиной, которую Иржик терпел на своей земле, в то же время сажая ее членов в тюрьму.

Ян Палечек отвечал ему тем же. Он стал называть Иржика: брат-король.

И действительно, в те дни, когда над Иржи ненадолго опять разведрилось, но уже собиралась новая буря, между королем и шутом установились братские отношения. Шут не ревновал к платным советникам и приживальщикам короля, к звездочету Гершику, немцу доктору Майеру [152], который с удовольствием сейчас же сделал бы своего щедрого хозяина немецким королем, чтоб он стал еще щедрей. Ян не сердился, видя, как королева Йоганка усиленно старается повлиять на образ мыслей мужа, и весело перебранивался с французом Антуаном Марини [153] де Грацианополи, много лет служившим королю Иржи и ездившим по его тайным поручениям в Венгрию, Польшу, Францию, к папе.

В то время при королевском дворе появился молодой паж из рода Лацембоков в Хлуме — по имени Ондржей, прекрасно владевший искусством чтения и письма. Этот паж стал записывать занятные суждения и повадки шута короля Иржи для потомков. Некоторые из записей сохранились до наших дней.

Так, Ондржей сообщает, что Палечек всегда сидел в совете и слушал, что говорят советники. Как только кто-нибудь из них начнет лгать или лицемерить, лицо Палечка заливал румянец. Король заметил эту особенность его лица, на которое он так любил смотреть, особенно узнав силу его двухцветных глаз и способность укрощать взглядом не только четвероногих, — как это произошло в свое время на Староместской площади, когда Ян укротил взбесившегося Иржикова жеребца, — но и приручать птиц небесных, что он часто делал во время прогулок по лесу или в саду Кралового двора, причем Иржи хвалился этим искусством Палечка даже перед чужеземными правителями и послами.