Семь песен русского чужеземца. Афанасий Никитин

Купцы поклонились Асад-хану, которому спустя, быть может, одно десятилетие отрубили голову, потому что Махмуд Гаван, великий везир, покровитель был его. А зарубили Мухмуда Гавана, так и Асад-хана казнили.

А тот Махмуд Гаван был купец из купеческого рода; а говорил будто, что из княжеского, и будто бы его родичи разорились, и потому пришлось купечествовать. А сами все были родом из Гиляна. А тот Мухмуд Гаван приехал в морской город Дабхол, а оттуда поехал в Бидар, а там важным лицом сделался при шахском дворе. А тот шах был — Ала-ад-дин Ахмед-шах [119]. А царство-шахство то было Бахманидское. А Махмуд Гаван был их полководец, и того шаха, к коему первому явился, и всех шахских сыновей. И двадцать лет Махмуд Гаван воевал. А правил шах Мухаммед, парупок. А всё царство поделил Махмуд Гаван на четыре княжества, и зовутся княжества те «тарафами»; а после поделил те четыре тарафа ещё на четыре, и сделалось восемь всего. А Мелик Хасан был правитель одного такого малого княжества. И Мелик Хасан оглавил всех, что были в заговоре против Махмуда Гавана. А когда случилось то, уж Офонаса не бывало в Хундустане. А случилось, что молодому шаху Мухаммеду подмётное письмо кинули. А в том письме будто Махмуд Гаван звал правителя Ориссы завоевать Бахманидское шахство. А сам Махмуд Гаван будто шахом умучен до последней крайности; и только того и хочет, чтобы шахскую власть свалить. А на том подмётном письме была привешена печать Махмуда Гавана с его же тугрой. А ту печать отдал Мелику Хасану один раб Махмуда Гавана, подкупленный. А Махмуд Гаван предстал перед шахом и говорил так:

   — Печать моя, вижу; но письма я не писал!

А тут молодой шах махнул рукой палачу придворному, наготове стоявшему. А вышел молодой шах из покоев своих, где пиршествовал. И, махнув рукой палачу, воротился на пир. И великий советник-везир был тотчас же в зале казнён. А тот Асад-хан рядом с ним был. И также казнили и Асад-хана. А стали править разные наместники, и скоро шахство Бахманидское распалось и были завоёваны владения шахские другими правителями земель Хундустана. А видел Офонас того Асад-хана многажды и многажды слыхал о Махмуде Гаване, которого по титулу его называл в своих писаниях великим советником — мелик-ат-туджаром.

В Джуннаре Офонас-Юсуф видал много раз и выезды самого Асад-хана, и выезды-поезда иных знатных. Серебряные носилки Офонас звал «кроватями». А несли такую «кровать» шестеро служителей рослых, а после сменяла их другая шестёрка. А вровень с носилками ещё служители несли ковры и опахала. Да вели верховых коней в убранстве парадном. А за ними — всадники, пешие воины, многие служители... А большие носилки несли два верблюда, а то — дивность! — два слона, богатыми широкими попонами покрытых. И в носилках таких — жёны Асад-хана. А вкруг — на иноходцах красивых — служанки в причудливых нарядах, собранные по красоте своей из разных земель и городов Хундустана. А ещё позади ехали верхами евнухи. И вкруг них — пешие слуги с палками. И слуги кидаются в толпу уличную и разгоняют палками людей, чтобы выезд Асад-хана дорогу имел.

А в хундустанских княжествах и царствах много было правителей и советников знатных. Мухаммадовой веры они, и прибыли из иных земель в Хундустан. И Офонас звал их в своих писаниях «хорасанцами» [120].

Здесь, в Джунанагаре, увидел Офонас и многих воинов-магометан, которые были родом из разных стран магометанских, тоже «хорасанцы». А Хорасаном в те дальние времена называли все земли от Дешт-и Кевир — Большой Иранской солончаковой пустыни на западе до реки Аму-Дарьи и города Бадахшана на востоке и от Хорезмийской пустыни, коей в наши уже дни дали имя Кара-Кум, на севере до южной цепи Хиндукушских гор и до области Систан, что ныне зовётся Сеистан, на юге. И этим Хорасаном правили потомки великого Тимура. И они поделили Хорасан на четыре части; и в каждой части был один большой город. И города назывались: Герат, Балх, Мерв и Нишапур. А коней при Асад-хане Офонас-Юсуф увидел много, и хороших; а привезены были те кони из самой для коней хорошей земли, из той Азии, которую назовут столько-то веков спустя Средней.

Офонас писал в Смоленске; писал о Джуннаре, дальнем уже:

«Правит тут индийский хан — Асад-хан джуннарский, а служит он мелик-ат-туджару. Войска ему дано от мелик-ат-туджара, говорят, семьдесят тысяч. А у мелик-ат-туджара под началом двести тысяч войска, и воюет он с кафирами — неверными хундустанцами — двадцать лет; и они его не раз побеждали, и он их много раз побеждал. Ездит же хан Асад на людях. А слонов у него много, и коней у него много добрых, и воинов, хорасанцев, у него много. А коней привозят из Хорасанской земли, иных из Арабской земли, иных из Туркменской земли, иных из Чаготайской земли, а привозят их всё морем в тавах — индийских кораблях».

В Джуннаре Офонас-Юсуф задержался надолго. Пришла зима хундустанская — а без снега — в дождях — в грязи да в воде. Конь Гарип был здоров и хорош. Офонас его считал во сто рублёв по тверскому счёту; а тверской счёт был, как московский — двести денег, или тридцать три алтына и две деньги. Офонас прикинул цену коня на русский счёт и вспомнил монеты тверские с изображением тиснёным мастера-денежника, как тот деньги куёт.

На постоялом дворе снова деньги полетели птицами, только хундустанские монеты, а не московские или тверские. Офонас отпустил слугу. Уж лучше было платить какой жонке за близость, и ей отдавать и порты и сорочки мыть.

Офонас занялся подсчётами. Выходило, что миновал Троицын день. Стало быть, хундустанская зима выходила с русского Троицына дня. Только хундустанцы не ведали ни зимы, ни весны, ни лета, ни осени; а говорили: «пора дождей» или «пора суши». Но Офонас пытался подсчитать, как ему привычно было. И вышло, будто в Хундустане зима держится три месяца, а три месяца — весна, да лето три месяца, да и осень три месяца. И ежели так посчитать, то весна хундустанская пойдёт с русского Покрова. Стало быть, на Руси осень, а в Хундустане весна. А Троица — на пятидесятый день после Великдня — Пасхи. Стало быть, выходит конец весны, самое начало лета. А в Хундустане зима...

Такие счёты-подсчёты успокаивали. И ведь так и следовало православному христианину — всё пересчитывать на святые праздники русские церковные. Теперь у Офонаса не нашлось таких близких людей, каковыми были царевич Микаил и разбойник Мубарак — Хусейн Али. И потому Офонас вспоминал всё чаще и чаще Тверь свою, и церкви, и праздники, и снег, белый и холодный, будто белый и холодный пух птицы белой холодной; и могилки Насти и Ондрюши вспоминал, и деда Ивана... Жив ли дед Иван?..

Деньги тратить на питьё хмельное не хотел. Но время тянулось тягостью-тяготой. Чаще всего ходил к одной жонке — а теперь имя забыл, — и та жонка угащивала его крепкой водкой. А ту водку гнали из молока орехов кокосовых — «гоуз-и». А дерево — пальма кокосовая — громадная была в высоту, и листья большие и широкие. А орехи — «гоуз-и» — кистями висят. В каждой кисти — орехов до двенадцати. А бывают малые, а иные — с голову дитяти. И что ни год — четыре сбора плодов идёт. А из кокосового молока — «сури» — покамест недозрелое — и гонят ту крепкую водку. А из коры пальмировой сок добывают, а плоды едят. Надрежешь ствол острым ножом, и выступит «ягры» — сладкий сок. А как тот сок перебродит, и выходит вино «тарри». Тоже хорошее, хмельное. А листья пальмировые — самые большие. И листья эти шли вместо бумаги. Лист намажут банановым соком и пишут. На куски разрежут лист и составят книгу. Только книги те ломки, да и жуки да мошки едят их...

А как обопьёшься «тарри» или водкой кокосовой, так и голову наутро разломит. Офонас когда уходил к той жонке, и уходил со своего постоялого двора, где стоял; а постельную лавку подымал и деньги укладывал в ямку, куда ножка приходилась; и лавку опускал, и ножка приходилась в ту ямку с деньгами. А думал, что это надёжное скрывалище для денег. И вот раз возвратился после кокосовой водки, и возвратился от той жонки, и на лавку повалился и заснул. А проснулся — голова болела. Решил деньги посмотреть. Поднял лавку, за ножку приподнял — а нет денег! Ух, разбесновался! Все дурные слова, какие знал, русские, персидские, тюркистанские, хундустанские, всё повыкрикивал на воздух. Кулаками в стенку глинобитную колотил. Люди набежали. Офонас-Юсуф и на них — с кулаками. Но их много набежало, а он — чужой, «гарип». Живо они скрутили его... Он и в смоленской темнице припомнил их удары палками по его спине, и как верёвками скрутили, и ту жонку... Припомнил ясно обиду свою и отчаяние своё, и записал сгоряча, не раздумывая: