Разомкнутый круг

Наговорившись, наглец повар как ни в чем не бывало прошел мимо слуги, будто не заметив его. Он знал себе цену – две тысячи «рублев». А лакей, по его мнению, со всеми своими гнилыми потрохами не стоил и десятой доли этой суммы, даже если в смету включить его задрипанный кафтан с пятном на боку…

Максиму показалось, что из ушей бедного старца сейчас пойдет пар, так он закипел и заскрежетал деснами. «Были бы у него зубы, загрыз бы обидчика! – с уверенностью подумал Рубанов. – Поди, лет тридцать грызутся, а когда одного не станет, второй от тоски повесится», – браво щелкнул шпорами, легко поклонившись вошедшему командиру, и галантно поцеловал ручку его жене. Глаза княгини Голицыной на секунду вспыхнули, и она решила, что из парня выйдет толк…

Следом, чуть не наступая на пятки Арсеньеву и перегнав дребезжащий дискант, ворвался еще один военный – пожилой гусарский полковник. Не успев толком раскланяться с Рубановым и другими гостями и не дослушав каламбур хозяйки о трех полковниках, он уже вцепился в арсеньевскую супругу.

– Старый ловелас как всегда пьян и нетактичен, – шепнула княгиня на ухо Максиму, – не уподобляйтесь ему и имейте терпение дослушать даму, какую бы глупость она ни произносила… И ежели это несмешная шутка – засмейтесь, а ежели что-то грустное – пособолезнуйте… – учила она корнета.

«У князя Петра весьма своеобразные товарищи!» – раздумывала княгиня Катерина. Как ни старалась она не принимать близко к сердцу, пренебрежение и неучтивость гусара больно задели ее светское и женское самолюбие.

Затем старичок лакей продребезжал генерала с генеральшей и пожилого важного вельможу в партикулярном платье, но с лазоревой Андреевской лентой через плечо.

Гостиная постепенно заполнялась.

Княгиня Катерина, покинув Рубанова, улыбаясь, переходила от одной компании к другой и ловко, словом ли, шуткой, возобновляла затухающий разговор или, наоборот, одной репликой успокаивала готовящийся вспыхнуть неуместный, по ее мнению, спор.

Когда женщина одна, это очень приветствуется, но когда их много, то быстро устаешь, и поэтому князь Петр увел мужскую половину в библиотеку. Ушли все как один, даже Рубанов.

– Пусть их там хвалятся своими нарядами и украшениями, а нам и здесь неплохо! – облегченно расположился в кресле Голицын.

Гости последовали его примеру, разместившись кто в креслах, кто на диванах. Старичок-лакей, возникнув из ниоткуда, с неожиданной сноровкой ловко приоткрыл окно и тут же исчез.

Дым от турецкого табака, проходя различные метаморфозы, превращаясь то в спираль, то в облако, медленно клубился, выплывая в окно.

Прежде солидно помолчали.

– Гм-м, кхе-х! – подал голос статский генерал, поправив ленту. – Ну что, князь Петр, – густым важным басом произнес он, – расскажите-ка еще о финской кампании?..

И потек нескончаемый разговор о войне, затем о Наполеоне, который после Эрфурта неожиданно стал царским другом до такой степени, что русский корпус воевал на его стороне против бывших союзников-австрийцев, и дело дошло до того, что он сватался к одной из сестер Александра [12]… Слава Богу, что она русская патриотка и отказалась идти под венец с французским узурпатором!

Максим сидел молча и, поворачивая голову из стороны в сторону, с видимым удовольствием внимательно вслушивался в разговор. Рассказывать ему пока было нечего, да и не по чину.

Гусарский полковник, громко и часто чмокая трубкой, шумно пускал дым и безбожно врал о своих подвигах.

Голицын, брезгливо отмахиваясь от клубов его дыма, старался не слушать гусара, а весь ушел в наслаждение трубкой, мягко обхватывая губами янтарный чубук и бережно выпуская изо рта колечки. И дым-то от него, казалось, был душистый, светский и изысканный, словом – аристократический дым, не то что вонючее облако над гусарским полковником.

«Кто как курит, так и барышень любит…» – начал рассуждать Рубанов на более близкую и понятную тему, разглядывая гусара и сравнивая его с князем Петром.

Дверь в библиотеку растворилась, и раздалось громогласное: «Кушать подано!»

Максим повернулся на голос и увидел шеф-повара, произнесшего эту сакраментальную фразу, и старичка-лакея, стоявшего за ним и еще только со свистом набиравшего воздух в свои хилые легкие. «И тут опередил беднягу!» – подумал Максим, выходя после всех из библиотеки. Старикашка в это время выдыхал непонадобившийся воздух, попутно размышляя, что бы такое сотворить с горластым поваром, и автоматически захлопывая за Рубановым дверь.

Негромко, приятно и как-то по-домашнему уютно на хорах заиграла музыка. Вышколенные официанты отодвигали стулья, усаживая гостей. Гусарский полковник, оттолкнув лакея, поставил стул, как надо ему, и шепнул, чтобы тот наливал побольше лимонной, полынной или пшеничной водки, но не эту кислятину, – брезгливо указал на шампанское. «Я больше привык сам за собой ухаживать…» – подумал он.

Однако в начале обеда водка не подавалась. Безмолвные официанты в белых перчатках разливали в хрустальные с княжескими вензелями рюмки тонкие иностранные вина, благоухающие солнечными виноградниками Италии и Гаскони. Полковник жадно запивал «венгерским», «рейнтвейном» или «дреймадерой» кулебяку и рябчиков, заливного поросенка и телячий студень, с надеждой поглядывая на официанта; и лишь когда сам шеф-повар под аплодисменты гостей и душевные муки старичка-лакея внес поднос с отварной осетриной, стали подавать водку.

Максим сидел рядом с усатым гусаром и с интересом наблюдал, как наливался краснотой его нос. Водка сделала свое дело – полковник стал болтлив не в меру и постепенно начинал извиняться, поворачиваясь всем корпусом то к Рубанову, то к жене Арсеньева. Пальцы его полусогнутой руки цепко держали рюмку.

Еще через некоторое время, к облегчению Арсеньева и его супруги, гусар общался лишь с Рубановым. То ли ему стало тяжело вертеться, то ли после огромного количества выпитого он потерял интерес к женщинам, но от Максима не отворачивался до самого конца. Юный корнет узнал, что победить «Буонапарту» может лишь его сосед, так как у Мишки Кутузова было ранение в мозги, что стало особенно заметно во время Аустерлица; а Барклашка – и вовсе дурак, к тому же нерусский… «Извините!» – Опрокинул в рот рюмку полковник.

– В России осталось два военачальника, – уже громко, на весь стол, вещал гусар, – это, извините, наш император и, извините, ваш покорный слуга, – икнул он, проглотив еще одну рюмку пшеничной, чтоб не позорить свой род войск.

Усы его воинственно топорщились, и в середине их цвел нос, как роза на стебле. Максим с нетерпением ожидал, когда император в устах рассказчика станет просто «Сашкой», дабы вызвать его на дуэль. Но гусар, несколько раз извинившись и глянув мутными глазами на бесшумно меняющих свечи слуг, переменил тему.

– Милостивый государь! Извиняюсь, а вы не из тех Рубановых, что соседи генерала Ромашова? Извините… – с трудом выпил еще полрюмки и сморщил нос, утопив его в усах. – Ежели так, то я встречал новый, восемьсот шестой год в компании с вашей матушкой…

Максима пробрала дрожь, но в этот момент полковник свалил вазу с фруктами, и два лакея, повинуясь взгляду Голицына, подхватив его под руки, повели в княжеский кабинет отдыхать.

Сидевшие за столом, казалось, не обратили внимания на инцидент. Оживленные голоса обсуждали последние светские сплетни, слышались смех и поздравления с производством в офицеры.

Максим постепенно пришел в себя, взгляд его стал различать наряды и бриллианты на шеях дам, блеск эполет на плечах мужчин и свет, исходящий от толстых восковых свечей и отражающийся на хрустале посуды. «Чего это я так растерялся? – удивился он, наклоном головы отвечая на поздравления. – Гусар тогда, по всей видимости, свалился под стол, как и сейчас, в середине праздника, а наутро уехал в полк, вряд ли он знает про взаимоотношения моей матушки и генерала… Черт-дьявол! Чего это я так испугался?» – покрутил он головой и улыбнулся, заметив обеспокоенный взгляд княгини.