Разомкнутый круг

Выбрав Данте и едва ли сказав два слова, он повернулся и ушел в свою комнату, услышав через некоторое время нервные и тоскливые аккорды клавикордов.

Вошедшая к нему нянька грустно вздохнула и, с укором глянув на читавшего за столом Максима, тоже ничего не промолвив, покинула комнату. Рубанов был слишком молод, чтобы понять, что самое трудное в жизни – это Покаяться и Простить!

Самым счастливым в данной ситуации оказался Изот. Наконец-то сбылась заветная мечта его жизни – он сделался старостой… Рубановским крестьянам даже показалось, что лесник стал выше ростом – таким он выглядел напыщенным и важным. Но постепенно, привыкнув к своему положению и хорошенько обмыв его, бывший лесник рьяно принялся за дела. Сначала, испросив письменного разрешения, занялся продажей леса. Деревенские мужички споро валили деревья, обрубали сучья и грузили на долгуши.

Максим строго-настрого приказал на вырубленные участки подсаживать молодые деревца. Он давно понял, что лес является пока основным и главным его богатством.

Под шелест непрерывного октябрьского дождя дни тянулись медленно и вяло, застревая в неделе, как колеса телеги в непролазной грязи дорог. Максим, сидя у уютного огня, читал Данте, прикидывая, в каком из кругов его «Ада» нашлось бы теплое местечко для немецких поручиков и ротмистров второго эскадрона Конногвардейского полка…

Закончив с лесом, в конце октября, Изот торжественно вручил барину пятьсот рублей. Максим даже оторопел, перебирая в руках мятые ассигнации, поэтому и не стал проверять, к радости новоявленного старосты, квитанции и копать в бумагах, выявляя, сколько ассигнаций ушли в карман самого Изота.

От переизбытка чувств, лесником Рубанов назначил старшего изотовского сына, Кешкиного отца: так что, по сути, дед не потерял и эту должность.

«Теперь есть на что в Петербург ехать, – радовался Максим, шелестя купюрами. – В карты на обратном пути играть не стану!»

Изот удивил Максима не только купеческими своими успехами, но и хозяйской крестьянской смекалкой.

– Я, батюшка, когда за границей был, за государя воюя, приглядывался к тамошнему сельскому люду…

«Вот я уже и "батюшкой" стал! Не день, а сплошные сюрпризы», – попытался сосредоточиться на словах старосты.

А тот, почесывая в затылке и с трудом подбирая слова, рассказывал барину, как он думает повести дело.

– …И не только приглядывался, а даже и книжки почитывал умные…

– Ну-ну! – доброжелательно кивнул головой Рубанов, незаметно и с явным наслаждением перебирая купюры.

– Мужик наш главное значение в жратве придает жиру… – бубнил староста, – щи для него хороши и скусны, когда так жирны, «что не продуешь»… да каша, да горькой стакашку перед обедом, мужик и сыт, и доволен, и дело станет клеиться; поэтому следует свинарник завесть и коровник – да коровки чтоб были наши, местные, а не голштинские, каких чернавский барин купил… Все и передохли у него в зиму… – радостно сообщил староста. – Люцерна, туды ее мать, у нас чтой-то плохо растет, а парену солому эти заграничные стервы жрать не жалают… А наши-то коровки все съедят и покакают хорошо… Вот тебе и удобрение, – довольно хлопнул он в ладоши и принюхался, будто, к его радости, целый пуд этого добра находился в углу комнаты.

«И зачем мне это?» – подумал Максим. Разговор уже начал утомлять его.

Изот, будто услышав вопрос, ответил на него:

– Потрусивши навозцу, ржи соберем пропасть сколько… В книжках об этом читал, – пребольно ударил себя в грудь. – Ну и, конешна, еще умные люди пишут, надоть иметь правильное соотношение между размерами пашни, – стал загибать пальцы, – сенокосами, пастбищами… и тады рожь, овес и картофель у нас пойду-у-т… – развел он руки, – да доходы от хозяйства, да кабак на деревне поставлю… у-у-у, батюшка, ромашовский енерал супротив тебя – нищий будет…

Упоминание о ромашовском генерале направило мысли Рубанова в противоположную от сельского хозяйства и навоза сторону – к любви и цветам, а староста все не мог остановиться:

– Дураки говорят, что наши работники ленивы… Да! Наш мужик, в отличие от немца, не привык пахать равномерно в течение года – он работает порывами. Вот те – посевная, а вот – уборочная! Это у них зима коротка, и работы идут круглый год; а у нас – нет, брат, шалишь – что урвешь, то и твое! Мы не можем работать аккуратно, как немец, но зато когда потребуется, горы своротим, – вытер он пот со лба.

«И правда, – подумал Максим, – у нас легче найти полк солдат, способных в зной и стужу, без воды и питья выстоять в тяжелом бою, нежели одного солдата, способного безукоризнено, аккуратно и постоянно выполнять однообразную солдатскую работу хотя бы в течение месяца. По себе знаю!» – решил он исподволь избавляться от старосты – слишком заболтался.

– Известно, что холоп живет сытным харчем да ласковым словом, – все не мог успокоиться тот, – а не как Данилка, людей начал мучить да мордовать, нет, так нельзя!

– Понятно, понятно, господин староста, – взял деда под руку Рубанов. – Дела у меня, сам знаешь, уезжать со дня на день пора…

– Ваше благородие! Проводим по высшему разряду… – полез обниматься староста.

– Ну-ну! – подталкивал его к двери Максим. – Работай честно и все будет хорошо… У крестьян не воруй!..

Последние слова Рубанов сказал напрасно…

– Да разве ж я когда?.. Да у меня! – остановился уже в самых дверях Изот. – Да разве этих сиволапых обманешь?! Эт они читать – дураки, а считают лучше петербурхского академика… Возьми нашенских стариков… Их вокруг пальца не обведешь, нет! Все помнят! Зарубки на дереве поставят, каждую копеечку учтут – палочками, камушками, кругляками овечьими – но все у них будет учтено и подсчитано!..

– Иди ты?!. – то ли удивленно, то ли давая совет Михеичу, произнес Максим.

– Вот те крест! – уже с крыльца заверил бывший лесник.

– Фу-у! Уморил… – блаженно растянулся на диване Максим и принялся еще раз пересчитывать деньги.

Но долго этим приятным времяпрепровождением заниматься не пришлось… В дверь нерешительно постучали, и на недовольное «войдите» в комнату неуверенно шагнула Ольга Николаевна. Стеснительно постояв и нервно хрустнув пальцами, она поправила на плечах шаль и уселась в кресло. Максим принялся безразлично разглядывать потолок, не переменив положения и лишь убрав в карман деньги. «Чего ей надо! – с раздражением подумал он. – Никак один не останешься!»

– Сынок! – с любовью глянула она на него и опять нервно хрустнула суставами пальцев. – Прости меня! Я очень перед тобой виновата…

Услышав эти слова, Максим с изумлением в глазах медленно опустил ноги на пол и уставился на мать. Та зябко передернула плечами и продолжила:

– …И перед тобой, и особенно перед твоим отцом! – Она закрыла лицо ладонями и, посидев так минуту, отняла их от лица и хриплым, задушливым от волнения голосом заговорила вновь: – Я все поняла… все! Нет мне прощения!.. Но я любила его… да, да, – заторопилась она, словно кто-то пытался перебить ее или зажать рот ладонью, – любила, но не вынесла одиночества!.. Трудная это доля, – задумчиво посмотрела на сына, надеясь найти в нем понимание, – быть вечно одинокой, не каждой дано это выдержать! – тихим голосом говорила Ольга Николаевна, быстро перебирая и теребя концы шали. – Перед Акимом Максимовичем я отчитаюсь там, – указала глазами на потолок, – на небе! А у тебя прошу прощения тут, на земле! – попыталась она подняться с кресла и обнять Максима, но он отгородился от нее рукой и взглядом…

Ольга Николаевна сразу сникла и осела в кресле. Плечи ее безвольно обвисли, словно шаль лежала на них непомерным грузом. Лицо поначалу напряглось, но затем болезненно сморщилось и враз как-то постарело и осунулось. Она тяжело, по-старушечьи, выбралась из кресла и, ничего больше не сказав, скрылась за дверью.

Когда Максим стал старше и умнее, ему часто виделись материнские безвольные плечи, покрытые пуховым платком, осунувшееся лицо, а сердце разрывалось от тяжелой шаркающей походки уходящей от него матери…