Дорога на Берлин

Шатилов уже не жалел о задержке. Под самым Петербургом этакие чудеса! Кто же сей чародей?

— Бабка, — позвал он полоскавшую в корыте белье простоволосую крестьянку, — кто это все здесь устроил?

Крестьянка стыдливо опустила подоткнутый подол юбки.

— А командир наш, — сказала она грудным певучим голосом. — Тут, батюшка, полк стоит, и полковник-то, как есть, обо всем заботу имеет. Здесь что! Ты, батюшка, в лагерь сходи: там не в пример все красивше.

— Да какой полк?

— Где мне упомнить… Нешто Суздальский…

— А командира как зовут?

— И того не упомню: Суровов, кажись. Только фамилия не к лицу: сам-то добер да весел.

— Суровов? Постой, постой-ка! Уж не Суворов ли?

— Вот-вот… Я и говорю…

Шатилов уже не слушал. Сколько раз покойный друг его рассказывал ему об этом человеке! А на маневрах, что недавно происходили, полковник Суворов отличился, дважды был упомянут в приказе.

— Служивый! — кликнул он проходившему солдату. — Где командир полка сейчас?

— В штапе, ваш-выс-бродь.

— Проводи-ка меня туда!

Они миновали просторные, заново отстроенные полковые конюшни («И в столице-такие не часто сыщешь») и подошли к штабу. Отпустив солдата, Шатилов вошел внутрь здания.

— Где полковник Суворов?

— А вон там, в соседней комнате, — вытянулся дежурный. — Прикажете доложить?

— Не нужно, я пройду..

Но, подойдя к двери, он вдруг почувствовал стеснение. Хотел было уже вернуться и послать вестового, как вдруг услыхал взрыв детского смеха. С недоумением прислушался: смех повторился. Он постучался, но, видимо, никто не слышал, — смеялись все громче. Тогда он решительно нажал ручку.

В большой светлой комнате группа подростков в париках репетировала пьесу. Один, с настоящей шпагой, изображал начальника, другие почтительно выслушивали его приказания. У окна, верхом на стуле, сидел человек, в котором Шатилов сразу признал Суворова. Он был в белых лосинах и белой нижней рубашке. Глаза его искрились весельем.

— Ай да Санечка! Ловко! Славно! — приговаривал он. Вдруг он заметил Шатилова и замолчал. Ребята тоже затихли и во все глаза уставились на вошедшего.

— Простите, если помешал, — сказал, конфузясь, Шатилов и отрекомендовался, добавив, что давно искал случая познакомиться, особливо, будучи наслышан от друга своего Ивонина…

— А… Прекрасный офицер был, — вздохнул Суворов. — Милости прошу! Ну-тко, соколики, на сегодня хватит. К завтрему, чтобы все ролю знали.

Ребята гурьбой ринулись из комнаты, и через минуту под окном раздался их звонкий, законный смех.

— Пьесу ставить надумал с деревенскими детьми, — пояснил Суворов. — Не обессудьте, сударь, что я без мундира: жарко очень… Впрочем, весьма рад, что вы решили навестить меня. Прошу садиться!

Бесцеремонно оглядев Шатилова с ног до головы, он спросил:

— В каком полку изволите служить?

— Ныне в Военной коллегии. По части обучения войск.

— А-а… — Он взял с окна раскрытую книгу. — Вот сочинение графа Тюрпена де Крассе: «Опыт военного искусства». Петр Иваныч Шувалов перевел сию книгу с французского языка и хотел обучать по ней офицеров. Ан, проку мало вышло. Шуваловский корпус вовсе себя в прошлой войне осрамил. И первая причина та, что экзерцированием войск особые офицеры занимались, кои никогда в баталиях не участвовали. Меж тем сим делом должны не кабинетные бештимтзагеры [51], а боевые офицеры ведать: обучение войск неразрывно с руководством ими в бою связано, из этих двух частей военная система состоит.

— Каковы же, по-вашему, суть задачи обучения?

— Это само собой понятно, государь мой: предвосхитить боевую практику, без которой одна теория военная в ноль обращается. Я сам, — он лукаво посмотрел на Шатилова, — после долгой, почетной службы ничего не стою: потому, практики мало, а обучен, как следует, не был.

— С чего же, Александр Васильич, начинать должно?

— Первым делом позаботься о солдатушках. Чтоб каша не токмо сытна, а и вкусна была, да шти наваристы, да котлы поварные хорошо лужены. Будут же люди здоровы, то и к экзерциции пригодны. А к тому же… — Он наклонился к Шатилову и с таинственным видом сказал: — Только так, сударь мой, командира солдатушки уважать станут. Он об них позаботится, они ему уважат. Люби солдат — они тебя любить будут. Вот и вся премудрость.

— А ведь про вас говорят, — улыбнулся Шатилов, — что вы свой полк замучили. По пятьдесят будто верст в день гоняете.

Суворов пожал плечами.

— Солдат ученье любит, было б с толком. С пруссаками или австрийцами я и пробовать не стал бы, а наш, русак, и шестьдесят верст отмахнет. И не потому, государь мой, что он столько здоровее, а потому, что хотеть умеет, не боится усталости. Знаете ли вы, какую цель я этими маршами преследую? — Он прищурился и тихо засмеялся. — Не так ноги, как голову солдатушек в виду имею.

— Это как же? — не понял Шатилов.

— А так! На утомительном марше войска привыкают равняться по лучшим, и эта привычка потом в бою сказывается.

Шатилов лихорадочно собирал мысли, стараясь вникнуть в смысл сказанного. Тонкость и глубина расчета поразили его.

— А ведь правда! Вижу я теперь, сколь мудро вы все обдумали. — Лицо его вдруг омрачилось. — Но жаль, что навряд Военная коллегия того позаимствовать умудрится.

— Да! Мало батюшка Петр дубинкой по спинам гулял.

— Дозвольте доложить…

Шатилов обратился к двери. Там стоял, руки по швам, молодцеватый сержант: грудь колесом, в плечах сажень косая, а лицо чем-то странно знакомо. Сержант тоже уставился на него и вдруг шагнул вперед: «Господин Шатилов!» — но, спохватившись, застыл на месте.

— Эге! Знакомы! — протянул Суворов. — Хотя что же-ведь ты ко мне от Ивонина попал, а значит, подполковнику на глаза попадался. Что, Алефан? Пора уже? Передай, что сейчас выйду, пусть строятся. Вот, господин Шатилов рекомендую: уже сержант, а скоро унтер-офицером будет. И книжки читать любит.

Алефан даже вспотел от волнения. Шатилов подошел к нему и крепко пожал руку.

В памяти вдруг, как перед утопающим, с удивительной отчетливостью промелькнули картины прошлого: поход к прусской столице, Ивонин, Емковой…

— Мы с ним на Берлин ходили, — сказал он Суворову. — Вот где встретиться привелось.

— Ступай, Алефан, — кивнул Суворов.

Склонив голову на руку, он долго сидел в задумчивости. Шатилов не решался прервать молчание.

— Воевали… Помилуй бог… Высшие начальники почти все плохи были, провиантская часть — негодная, санитарная — тож! Армию в полсилы сделали… И все-таки победили. Трижды смертно разбили пруссаков, в столице ихней побывали. Что же будет, когда настоящие люди войска поведут? Не Бироном привезенные, золотом вражьим не ослепленные, а подлинные россияне.

Суворов поднялся и распахнул окно.

— Природа произвела Россию только одну. Вот они — просторы наши бескрайные. Кто измерит их? Так же и дух народа нашего. Незлобив русский человек, погулять, поозоровать любит. Но коли всерьез случится бороться, помилуй бог! Не сдобровать тогда ворогу! Всегда в годину трудную находятся в народе нашем и живительная энергия, и уменье, и самые люди, могущие претворить эти черты в причину победы. В чем другом, если не в этом, был авантаж нашей ослаб лейкой армии над столь слаженным войском Фридерика?.. Неисчислимы резервы наши, не взять их ни измором, ни дерзким налетом. Командиров хороших только надобно, чтобы солдатам-богатырям дать удаль свою выказать.

Глаза его сверкали, он говорил негромко, но Шатилову казалось, что голос его гремит.

Он протянул Шатилову руку.

— Ступайте, подполковник. Статься может, скоро свидимся еще с вами на полях брани.

Шатилов, не чувствуя под собой ног, вышел от Суворова.

На широком плацу стоял выстроенный в походном порядке полк. В ярких лучах солнца граненые штыки горели почти ослепительным блеском. Тяжелое знамя с мерным шелестом стремилось по ветру.