Дорога на Берлин

Мирович опустился на колени и дотронулся до руки убитого. Рука была еще теплая.

— Думал спасти тебя, горемычный, — тихо, как бы про себя, сказал Василий. — Ин, вместо того к смертушке тебя привел. — Потом, посмотрев на Власьева и Чекина, он с горьким упреком произнес: — Ах, вы, бессовестные! За что вы невинную кровь такого человека пролили?

Власьев успел поуспокоиться и осмелеть.

— Какой он человек, мы не знаем, — холодно ответил он, — только то знаем, что он арестант. А кто над ним это сделал, тот поступил по присяжной должности.

Воцарилось молчание. Солдаты, обнажив головы, глядели на изуродованное тело.

— Как же вы убили его? — тихо спросил Мирович, все еще стоя на коленях.

— По инструкции, живого арестанта не имели мы права выпустить, — все так же спокойно пояснил Власьев, — понеже вы за пушкой отправили, я с подручными к арестанту прошел и его, спящего, штыком ударил, а поручик Чекин саблей его по руке резанул. Он вскочил и, хоть раненный, бороться зачал. Долго боролся: вишь, у поручика саблю выхватил и сломал. Тут мы его колоть стали, доколе он упал.

— Ваше благородие, взять их под караул? — спросил капрал, с ненавистью глядя на Власьева.

Мирович покачал головой.

— Они и так не уйдут, — промолвил он слабым голосом. Он готовился ко всему, но только не к такому финалу. Теперь все было бесполезно. Он чувствовал себя раздавленным судьбою. Нервное напряжение сменилось в нем полной апатией.

Поцеловав руку и ногу мертвеца, он приказал положить тело на кровать и вынести его на воздух. В это время брызнули первые лучи июльского солнца; Мировичу показалось, что щеки убитого порозовели, он с надеждой склонился к его груди, но через минуту медленно выпрямился. Команда выстроилась в четыре шеренги и молча, с тоскливым недоумением глядела на своего командира.

— Вот, братцы, — сказал Мирович, — наш государь Иоанн Антонович! Теперь мы не столь счастливы, как бессчастны, а всех больше за то я претерплю. Вы не виноваты: вы не ведали, что я хотел сделать. Я уже за всех вас ответствовать и все мучения на себе сносить должен. — Голос его пресекся от глухих рыданий.

Солдаты угрюмо молчали.

— Бейте утренний побудок! — вскричал Мирович. — Бери на караул! Теперь отдам последний долг своего офицерства.

Под туки барабана он салютовал шпагой мертвому государю.

Когда барабан умолк, он опустошенным взором обвел ряды солдат. Он явно не знал, что делать дальше. Власьев и Чекин издали злорадно наблюдали за ним.

— Что ж, прощайте, братцы, — сказал Мирович и, подойдя к правофланговому, поцеловал его в губы. Затем он подошел к следующему и поцеловал так же и его. Так обошел он три шеренги, поочередно обнимая солдат, и подходи уже к четвертой, когда несколько человек решительно отделились от рядов и приблизились к нему. Давешний капрал взялся за его шпагу.

— Не тронь, — отстранил его Мирович, — шпагу я только коменданту отдам.

Капрал вместо ответа схватил его за руки. Один из солдат вытащил шпагу из ножен.

В этот момент появился комендант; голова у него была перевязана. Подойдя к потупившемуся Мировичу, он сорвал с него эполеты и велел взять под караул. Мирович, не сопротивляясь, деревянными шагами последовал за конвоирами.

Бунт был окончен.

Глава шестая

Казнь

Стоял холодный сентябрьский день. Промозглый ветер, забиравшийся под одежду, туман, косой дождь, начинавший моросить из серой пелены туч, низко повисших над мокрой, грязной землею… Утром блеснуло было солнце, но тотчас же ржавые тучи обволокли его, — и опять непроглядная серая пелена.

Однако с утра улицы вокруг Обжорного рынка были заполнены густыми толпами народа. На Деревянном мосту, с которого было особенно хорошо видно, люди уставились так тесно, что рукой не пошевельнуть. Все взоры были устремлены на рыночную площадь, где возвышался эшафот, сооруженный для Мировича. Женщины крестились, охали, теснее прижимали детей. Пчелиным жужжанием висел в воздухе говор:

— Мировича, бают, три раза в комиссию приводили, увещевали сообщников открыть. Одного, слышь, назвал: не нашего, нехристя. Окромя же, говорит, никого не имел: солдаты неповинным, и прошу их не наказывать.

— Его пытать хотели, да государыня не велела.

— Солдат все ж шпицрутенами били, и потом в Сибирь…

— А про самого такая сентенция вышла: отсечь ему голову и, оставя тело на позорище до вечера, сжечь потом оное купно с эшафотом.

— Господи! Вот страшно-то!

— Чего же страшно! Поделом вору и мука. Почто против закона идет?

— А тебе тот закон много дал? Может, при новом лучше жилось бы.

— Держи карман! Муж с женой бранится, да под одну шубу ложится! Баре при всяком законе поладят. А я — фабричный. Мне всегда плохо будет.

— Буде лаяться! А только не будет казни, помяните мое слово. В Петербурге за двадцать два года одного Лахутьева казнили. Государыня же объявляла, что казней не любит.

— Должно быть, поставят на эшафот, сентенцию прочитают, опосля же помилование огласят… Сошлют на каторгу, то ли в крепость посадют.

— Тише! Тише! Везут…

Ровный, неумолкаемый гул толпы вдруг смолк: на эшафот ввели преступника.

Мирович был бледен, но тверд. Не слушая чтеца, читавшего приговор, он медленно обвел взглядом несметные толпы собравшихся. Так вот когда привелось ему возвеличиться, стяжать известность и внимание всей столицы! И место какое! Он горько усмехнулся. Обжорный рынок! Как жил он неудачником, так и в смерти не повезло.

Чтец все читал нудные статьи приговора, перечисляя его злодеяния. Мысли Мировича были далеко. Жалко, что так несчастно все кончилось, а то бы он ходил сейчас вон как тот — с усыпанным бриллиантами эфесом шпаги, и все эти люди подобострастно льстили бы ему.

Вдруг забил барабан. Палач в красной рубахе подошел к нему и, схватив за связанные руки, потащил куда-то назад.

— Вот сейчас, — зашелестел в толпе тысячеустый шепот, — сейчас от государыни помилование придет.

Палач нажал рукой на плечо Мировича. Тот медленно опустился на колени, на мгновенье поднял взор к освещенному тусклым солнцем небу с быстро бегущими облаками и положил голову на деревянный обрубок. Все люди, сколько их ни было, затаили дыхание. Был слышен только мерный бой барабана да храп чьего-то встревоженного коня. Палач поднял топор…

Раздался глухой, тяжкий удар, на который толпа ответствовала протяжным стоном. Левой рукой палач высоко поднял отрубленную голову. Необозримое море народа всколыхнулось, рванулось вперед и тотчас отхлынуло обратно. От сильного движения мост заколебался; перила с треском обвалились вниз.

…Расходились торопливо, в молчании. Матери кутали детей платками и полушалками, бранили погоду.

Под мостом, немного в стороне от растекающегося людского потока, высокая женщина прижала к себе бурно рыдавшую красивую девушку.

— Дитятко мое… золотко… И зачем только пошли? Говорила тебе: не ходить бы…

— Катерина! Катенька! Да пойми ты: ведь он так жить хотел… счастья искал…

— Разве так его ищут? Не плачь, горемычная! Ему не помочь уже. Бешеный он человек был… Может, в том мире покой найдет. А ты о себе подумай.

— Какая же моя жизнь… Пусто мне в жизни.

Катерина молча гладила ее склоненную голову. В этот момент кто-то тихо и спокойно сказал подле них:

— Здравствуйте! Мы вас давно приметили, да пробраться через народ не могли.

Катерина, светло улыбаясь, посмотрела на Ивонина. Ольга тоже подняла свои, еще мокрые от слез глаза — и вдруг вся вспыхнула: рядом с Ивониным стоял Шатилов.

Они давно не виделись: через несколько дней после переворота государыня послала его с поручением в Вену. Видно, он только что вернулся, может быть, этой ночью. Иначе она знала бы о его приезде. «А, может быть, он не зашел? Может, в дальнем краю нашел другую?» мелькнула вдруг у нее мысль.

Ивонин с Катериной отстали, и Ольга пошла вдвоем с Шатиловым. В шумной толпе, где все были заняты только собою, она чувствовала себя одинокой и слабой и невольно придвинулась к своему спутнику.