Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)

– Вижу, тяжко тебе двор устроить, сын мой, – начал витиевато поп. – Аглая немощна, Пургас молод… Потому, сын мой, блюдя на твоей земле тишину, дал я тебе вчера женку. Она к тяжким работам привычна и молода, ее еще на много лет хватит. Доволен ли?

«Я твою бабу и в глаза не видел. Нужна она мне больно!» – подумал Василько, но вслух поведал, что доволен и что женка ныне в поварне сидит. Однако насторожился: поп ранее с ним так не говаривал. Частое упоминание «сын мой», и сама речь, в которой поучение заглушало почтение, резали слух. Так с володетелем не глаголют. Либо Варфоломей ведает злые помыслы недругов, либо решил, что отныне за рабу Василько обязан ему меру великую.

– Совсем захудал Божий дом: покосился, столпами подперт, церковный двор замело, христианам ни пройти, ни проехать, – пожаловался поп. Далее молвил тот докучливый поп, что в храме студено и у него в избе студено, и люди церковные мерзнут, все оттого, что дров нетути.

– Ты бы повелел с церковного двора снег убрать, и лесу привезти, и дров наколоть, – напоследок попросил он.

– Дрова берите с моего подворья, а снег сами уберете, – ответил Василько. Варфоломей вздрогнул и нахмурил брови, тронутые синевой губы мелко задрожали.

«Только молви слово дерзкое, враз выбью со двора и тебя, и твою бесстыжую бабу!» – решил Василько и замер в ожидании.

Поп, помолчав немного, уже с другой стороны принялся смущать Василька. Мол, Рождество не за горами и надобно ему, попу, платить рождественскую пошлину; да еще в село на праздник пожалует сам десятник, которого нужно будет кормить и одаривать. Василько поморщился, только ему десятника и не хватало. Тянул поп из него меха и куны с великим упрямством.

– А намедни мой сторож человека Воробья видел. Сказывал тот человек, что Воробей задумал прибрать наши пожни за рекой, – елейным голоском рек поп.

У Василька заныло сердце. Воробей был соседом сильным, сутяжным, донельзя охочим на многие задирки и лихости.

– Придет время, и Воробью хвост ощиплю, – похвалился Василько, пытаясь скрыть смущение. – Ты бы взял у Пургаса два сорока белок да куницу, – небрежно предложил он.

Варфоломей распрямился, помолодел, веселые искорки забегали в его повыцветших очах. «Ишь, как возрадовался на дармовое, не ровен час, взмахнет руками и полетит», – зло подумал Василько.

Поп громко чихнул, Василько пожелал здравие его голове.

– Не гоже поступаешь, сын мой! – строго молвил Варфоломей. – В чох веруешь, дьявольскому суеверию предаешься, а надобно добрые семена сеять в душах крестьян. Не по-погански ли поступают они? Если встретит кто свинью или чернеца либо черницу, возвращается… На господские праздники соберутся пьяницы с кличем возле храма и бьются до смерти да порты с побитых сдирают. Срамословие чинят, всякие игры, дела неподобные. А храм Божий пуст! Еще веруют в волхование, чародейство, блуд творят. На твоей земле сотворили капище поганское. Ходят к нему крестьяне, кланяются идолам, костры палят, скотину бьют! Ты бы повелел то капище разметать.

– Не слыхал я о капище.

– За рекой, за Савельиным лугом то капище находится, – уточнил поп.

– То не моя земля: межа лежит сразу за Савельиным лугом, а за межой начинается земля Воробья.

– На капище твои крестьяне ходят, – не унимался поп.

– Холопы мои не ходят, а крестьянам – путь чист. Коли начну их силой к вере принуждать, побегут они с моей земли. И мне будет тогда накладно, и тебе не по сердцу.

Поп пригорюнился, призадумался, его и без того невеликое нелепое лицо стало походить на засохшую сливу.

– Пришел час нам крепко сгадать, как привлечь в церковь крестьян, – предложил Варфоломей.

«То твоя забота: ты – поп, ты и думай!» – решил про себя уставший от нелегкой беседы Василько.

– Это не только мне пригоже, но и тебе облегчение. Чем больше Бога будут славить, тем усерднее володетеля станут почитать, – рек прозорливый поп.

«Верно молвит, пакостник!» – мысленно согласился с ним Василько. Поп подался в сторону Василька грудью и чуть ли не зашептал:

– Мыслю я своим умишком: нужно на Рождество братчину учинить. Крестьянин церковь посетит, затем за стол сядет, поднимет первую чашу за Христа, последнюю за Богородицу. Пусть Рождество славит, а не бесовским козням предается, пусть в приделе храма восседает, а не подле него дрекольем бьется, пусть божественных словес послушает, а не скоморошье поганское пение, пусть молитву сотворит, но не изрыгнет скверное слово. За первой братчиной сотворим другую, за другой – третью, и потянутся крестьяне на церковный двор, забудут о капище.

– Кто братчину учинять будет? – спросил насторожившийся Василько.

– Староста Дрон с крестьянами (я о том с ними перемолвлюсь), и моя худость без дела не останется: придел уберу, столы и лавки расставлю, светильники зажгу. – Поп замялся, настороженно посмотрел на Василька, виновато улыбнулся и брякнул: – Ты бы пожаловал жита и борова, чтобы братчина весела была.

«Мне эта братчина боком выйдет. Попу, кроме белок и куниц, еще питие и брашна потребовались. И ведь не откажешь… Коли откажешь – ославит на всю округу. Чтоб тебя скривило, чтоб тебя медведь загрыз, чтоб у тебя бородавка на языке выросла!.. Попомни: вот улажу с Воробьем и за тебя крепко возьмусь!» – гневно размышлял Василько. Он тяжело вздохнул, покривился, как от зубной боли, и нехотя молвил:

– Жалую на братчину кадь жита да двух баранов, а борова не дам, хворый он.

Впрямь тяжек выдался день для Василька.

Глава 4

Еще ночью вьюга металась по полю, рыскала в неистовой злобе по селу, выла за бревенчатыми стенами хором от бессилия, жаловалась, что не может извести род человеческий, но утро выдалось на удивление тихим и солнечным.

В горнице топили печь, Василько, спасаясь от дыма, отошел к распахнутой двери. Он заметил, что через раскрытые узкие волоковые окна в горницу настойчиво врываются солнечные лучи. Подобно стрелам, они пронзали клубы прогорклого черного дыма и впивались в пол. Васильку показалось, что они дружно колеблются, будто кто-то незримый подергивал их, посмеху ради, через прозрачные нити.

И заглянувшее в горницу солнце, и проникавшие со двора звуки: оживленный воробьиный треск вперемешку со звонкими детскими голосами – все это не раздражало назойливостью, напротив, навевало бодрые мысли.

Он не мог оставаться в хоромах. Думалось, что, если он сейчас не покинет горницу, душевное благодушие исчезнет и опять полонят душу неприкаянность и скука. «Быстрее, быстрее оседлать коня и помчаться с холма на широкое поле», – подгонял себя Василько.

Едва он вышел во двор, как ему в лицо, обжигая и бодря, пахнуло холодом. Солнце светило так ярко, что своим веселящим блеском пропитало и снега, и воздух, и строения; казалось, что все они излучают здоровый и обнадеживающий дух. Он как бы убеждал Василька: «Отложи печали, ведь не за горами – Масленица, за ней Красная горка, а там и весна-красна, и ласковое лето, и желанные перемены».

Подле крыльца уже стоял оседланный Буй, гнедой жеребец с белой звездой на лбу. Пургас держал его за узды, поглаживал волнистую иссиня-черную гриву и что-то нашептывал на ухо. Буй косился на холопа, недовольно пофыркивая и потрясая головой. Почуяв Василька, Буй заволновался, затанцевал на месте и успокоился не от крика Пургаса, а от ласкового слова Василька, от прикосновения его ладони к гладкой, тронутой инеем шее.

Состояние чистоты помыслов и веру в добрые перемены Василько уловил и на лицах дворовых. Они, повинуясь тому же, что и Василько, зову, высыпали на двор и застыли, очарованные солнцем и величавым спокойствием природы. Василько не приметил на их лицах настороженности, озабоченности и недовольства. Улыбался обычно хмурый Павша. Не бранилась стоявшая подле предмостья дворовой избы Аглая; она, подперев рукой подбородок, задумчиво смотрела куда-то поверх Василька. Весело галдели кучковавшиеся подле матери чада Аглаи, схожие меж собой и русыми волосами, и округлыми личиками, и бесхитростными голубыми очами. Скалился Пургас, даже полуживой Анфим выполз на белый свет и, покачиваясь от слабости и потому ухватившись костистой рукой о столп предмостья, пытался сотворить на лице умиление. Будто свежесть заснеженных полей, хвойный дух лесов, ласковое солнышко, прозрачная чистота воздуха омыли от погани души христиан, выгнали всю нечисть далеко-далеко, и мнилось, что не бывать более меж людьми ни вражды, ни продаж, ни мздоимства, ни зависти.