Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)

«Может, попросить у него немного ковриги? – размышлял Пургас. – А даст ли? Ишь, как приложился… Господи, он опять от ковриги кусок отрезал, да большой какой! Чтобы тебе этот кусок комом в горле встал! Чтобы тебя скривило, окаянного! – внезапно Пургаса осенило: – Налью-ка я ему в кубок поболее меду. Ради меда он не только ковригу, но и родную мать забудет». Он взял кувшин с медом и наполнил порожний кубок Василька. Рука его дрогнула, и немного меда пролилось на стол. Василько с укором посмотрел на холопа, но мед выпил.

– Сказывала Аглая, будто и в постные дни рыбное ести не можно. Она о том у попа узнала, – сообщил Пургас.

– Князья да бояре едят в пост рыбное, а нам, сирым, сам Господь велел, – ответил после некоторого раздумья Василько.

Он пригорюнился. Покидая Владимир, находил утешение, что едет в вотчину и отныне волен творить и молвить все, что душа пожелает. Но оказалось, что и в собственном селе он не чувствует себя свободным, остерегается и попа, и сильных окольных людей, и крестьян, и даже собственных холопов.

– Ты садись, отведай со мной пития и брашны, – нарочито небрежно наказал Василько.

Как легок Пургас на пирование. Только Василько рот закрыл, он уже за столом восседает. Уселся напротив господина и ну мед пить, ну потчеваться, даже перекреститься забыл, чавкает, сопит и еще ухитряется рассказывать:

– На дальнем починке, что за Игнатовым ключом, приключилась немалая свара. Сидит там Афонька Нелюб с сыновьями Нечаем и Зайцем. Заяц взял в жены девку Янку. Сколько он жил с нею мирно, мне неведомо, только Заяц стал замечать, что его жена блуд творит с родным братом. И разодрались братья, аки псы свирепые. Насилу разнял их Афонька и попу Варфоломею о сваре поведал. Отец Варфоломей, блюдя на твоей земле тишину, взял Янку на церковный двор. А я, господине, раб твой, купил у Варфоломея ту женку за пять гривен. Живем ведь худо – порты пообветшали, в хоромах сор и паутина, мыши треклятые короб прогрызли и жито попортили, да и в поварне быть некому. От Аглаи прока мало: стонет она, вопиет, жалится на тяжкие работы и телесную хворь. Дозволь, господине, тебе меда подлить?

Пургас налил меда в кубок Василька и, подумавши, быстро наполнил и свою чашу. Выпили. Хмель бросал Василька из одной крайности в другую. Чего ему тужить? Разве голоден и несвободен? Все есть у него: село красное, конь боевой, меч тяжел, и скот, и холопы, и двор, вот, только тын покосился. Даст Бог, оженится он и заживет припеваючи, а людишки пусть мечутся, грызут друг друга наживы ради, их беды ему нипочем. Он сумеет отгородиться ото зла, всех переклюкает: и грозного великого князя, и злосердного боярина Воробья, посягающего на его земли и воды, и лукавого попа Варфоломея…

Здесь Василько припомнил о блуднице с Игнатова ключа. Показалась она ему далекой и заманчивой. Но когда до сознания дошло, что эта женка стала его рабой, то испытал смущение. Нет ли здесь лукавства? Той блуднице красная цена двенадцать гривен, поп взял за нее только пять. Он скуп и хитер, а здесь себя в такой протор ввел.

– Дозволь, господине, новой рабе в поварне быть, – гнул свое Пургас.

– Зачем без дозволения куплю сотворил? – возмутился Василько и ударил по столу кулаком. Зазвенели мисы, покачнулся горшок, чаша холопа опрокинулась, липкий медок залил порты своевольника. – Да за эту куплю треклятый поп с меня!.. – продолжал сокрушаться Василько.

Но от хмельных чаш заплелся язык, завертелась горница, замелькала застывшая гнусная рожа Пургаса, заплясали огоньки светильников. Василько покачнулся и с трудом сохранил равновесие, схватившись за край стола.

Верный Пургас, обхватив Василька, поволок к коннику, да не осилил (Василько тяжек собой и крепок зело) и оступился. Господин и холоп повалились на пол с таким грохотанием, что в поварне потряслась посуда, только что прилегшая раба Янка подняла голову и перекрестилась от страха, а дворовые псы ну по двору носиться, ну выть, ну лаять, иные промеж себя грызню учинили.

Тут бы Павше постегать разошедшихся собак, но побежал он в одном исподнем в хоромы, на крыльце поскользнулся, больно ударился коленкой, покривился и, прихрамывая, поспешил в горницу.

В горнице же приключилась неистовая возня. Схватились между собой Василько и Пургас. Не было промеж них злобы, но было единое желание подняться на ноги. Василько, упавши на Пургаса, не мог встать, потому что плохо слушались ноги и холоп прижал его руку к полу. Пургас не мог скинуть с себя тяжелого господина. Среди сопения, кряхтения, пыхтения слышалась пьяная перебранка.

– Зачем вместо меда зелья дал? – упрекал Василько.

– Дай подняться! – требовал Пургас.

– Руку… руку отпусти! – вопил Василько.

– Да кто же тебе мешает!.. На что мне она?

Наконец Василько выпростал руку. Он встал на колени и, оставив охающего Пургаса, пополз на четвереньках к двери. Влетевший в горницу Павша немало подивился, увидев ползущего навстречу Василька и лежавшего на полу Пургаса. Подумал, что в горницу проник лютый человек и ушиб Василька, прибил Пургаса, но ни крови, ни лютого человека не увидел; затем решил, что изодрались между собой господин и холоп, и кто кого осилил, сам Господь не разберет.

От нелегких дум Павшу оторвал отчаянный глас Пургаса:

– Что стоишь, как пень! Господина подними! Видишь, не в себе он!

Вдвоем Павша и Пургас кое-как подняли Василька, поволокли к коннику, уложили почивать.

– Ты, Пургас, почто мне зелья дал? – допытывался Василько. Но тут с ним приключилась икота. Он лежал с открытым ртом, и его лицо выражало удивление, ожидание икоты, досаду, когда изо рта вырывался короткий утробный звук, и мольбу избавиться от этой невесть откуда свалившейся напасти.

– Давай его на бок повернем, а то, не дай Бог, всю постель измарает… И сапоги надо снять: не любит он в сапогах почивать, – предложил Пургас.

Глава 3

На следующий день пожаловал поп Варфоломей. Вот кого принесла нелегкая – явился незвано, негаданно. У Василька, как ему поведали о внезапном госте, даже челюсть пообвисла. Нечасто хаживал к нему поп, и посиделки с ним заканчивались для Василька душевной смутой. Василько не любил попа. Варфоломей совсем извел его докучливыми просьбами, постоянно напоминал своим существованием о собственных грехах и что придется за эти грехи держать ответ. Но более всего Васильку было не по нраву неприкрытое желание Варфоломея возвыситься над людьми, володеть ими. А отчего бы попу чваниться? Собой сух, седина в полон взяла, дворишко худой-худой; ведь, почитай, шестой десяток поменял, вот-вот к праотцам отойдет, но все упрямится, все лукавствует, свою правду навязать хочет.

Пока он решал, где и как встречать гостя, поп тут как тут. Приперся, напустив в горницу холод, и сразу креститься, поклоны класть да бубнить. А что бубнит, не разберешь: то ли Бога славит, то ли нелепицу бормочет. Василько и так чувствовал себя перед ним виноватым, а тут еще эта Янка…

Поп заупрямился, в красном углу сесть не пожелал, опустился на самый краешек лавки, стоявшей у стола.

«Черт с тобой!» – подумал Василько и уселся напротив гостя. Варфоломей поджал губы и засопел. Молчал и Василько. Его потянуло в сон, и он с трудом сдерживался от зевка.

– Кой день в церковь не ходишь, господин. Не расхворался ли? – спросил поп и пытливо посмотрел на Василька.

Василько смущенно прокашлялся и уклончиво ответил: «Трясавица мучает, особо по вечерам», – и от стыда опустил очи. Иные, творя многие неправды, учиняют хлопанье грудное, ор великий, жгут очами масляными, Василько же смущается, краснеет, и неловко ему, и стыдно ему.

– Молитвами, постом изгоняют немощь, – принялся поучать поп.

– Да я молюсь и посты соблюдаю, – поспешил заверить его Василько.

Поп посмотрел на икону, Василько тоже. На образе лежала приметным слоем пыль. Нечто виноват Василько, нечто он должен горницу прибирать? Это же Аглаи и Пургаса забота. «После ухода попа прибью этого песьего выродка Пургаса и Аглаю, старую сучку, тоже прибью!» – поклялся мысленно Василько.