Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)

Василько со смешанным чувством облегчения и разочарования увидел, как в раскрытые ворота вошел крестьянин. Он вел каурую лошаденку, запряженную в сани. В воротах не перекрестился, кобель борзой, шапки не заломил. Видно, крестьянин из села или ближних деревенек; из дальних починков людишки боязливы.

В крестьянине Василько узнал закупа Карпа. Карп сел на землю осенью. Вспоможения ради Василько дал ему лошадь, избу, зерно, землю. Теперь работать Карпу на Василька двадцать лет.

На краю саней Василько узрел то ли кадь, крытую рогожей, то ли человека, сидевшего согнувшись. Не усмотришь издали. А тут еще Карп с Павшей загородили сани и принялись между собой беседы творить. Вот и подмога им великая: сам Пургас выполз из хором на белый свет и, сутулясь, побежал к воротам.

Короткий зимний день угасал. Из застывших темно-серых туч повалила колкая снежная крупа. На колокольне, вспугнув крикливое воронье, пробили к вечерне. На село медленно опускались сумерки. Василько пошел прочь с сеней.

И этот день не принес ни успокоения, ни отрады. Как разорвать раздражавшее бытие, в котором все наперед ведомо? Доподлинно знает Василько, что будет с ним завтра, послезавтра, через седмицу. Как совладать с дурным предчувствием? Мнилось ему: опала, смерть матери, тяготившее одиночество – не предел его скорбям, это еще цветочки, а ягодки впереди будут. Как избавиться от часто посещавшего его жуткого видения?

По пути из Владимира он, уже опальный, зашел в храм, повинуясь не столько желанию утешить скорбную душу и отдохнуть от утомительной скачки, сколько подчиняясь необъяснимому внутреннему зову. Посередине храма увидел колоду с упокойником. Подле ее изголовья стоял священник и что-то поспешно говорил нараспев, размахивая кадилом. Вокруг колоды застыли люди со склоненными печальными лицами. Василько быстро и тихо прошел по стене, остановился у первой попавшейся иконы, сотворил крест и поклон и направился к выходу. Взгляд его случайно скользнул по колоде, и он заметил в просвете меж спинами обступивших ее людей продолговатое и крупное лицо упокойника, резко выделявшееся своей застывшей отпугивающей белизной среди золотистого одеяния священника и мрачно синих, черных одеяний скорбевших. В памяти Василька еще запечатлелись кустистые пепельные брови покойника, его большой покатый лоб, на котором подрагивали отблески свечных огней, длинный, нависший над верхней губой нос с широкими мясистыми крыльями и чуть задравшаяся вверх густая посеребренная борода.

Он вышел из храма, испытывая досаду и желая навеки забыть и эту церквушку, и усопшего, и все недобрые мысли, навеянные случайной встречей. Но видение не отпускало его. Оно приходило внезапно, чаще всего когда ночь окутывала своим густомрачным саваном землю, тишина давила на издерганную душу и еще более чувствовались одиночество и неприкаянность. Василько метался по горнице, крестился, молился неистово. Только укоряли его с иконы большие и строгие глаза Богородицы.

Вошел в горницу. Горница была для него и темницею, и отрадою. Она тешила теплом, питием, брашной, давила теснотой и одиночеством. А в горнице по левую руку от низкой двери – высокий и длинный ларь, печь полукруглая, глинобитная, а по правую руку – ларь расписной да конник, да в красном углу стол, лавки. А над столом – образ Богородицы, а в ларях – рухлядь Василька и Пургаса, а почивал Василько на коннике под овчиной, а Пургас на высоком ларе – под рогожей.

Василько прилег на конник и закрыл очи. Внезапно вспомнились подробности опалы.

Смутно, околицами и проселками, доходили до престольного града слухи, что объявились в Приволжских степях татары (те самые языцы, что киевских и черниговских князей побили на далекой реке Калке) и ну жечь, ну палить, сечь да побивать. Сказывали знающие мужи, что татары числом велики, на рати крепки и удалы, ворогов побивают без жалости, не щадят ни стариков, ни чад, млеко сосущих. Одни не верили жутким слухам, другие верили, но не остерегались. Мало ли что в диком поле творится, не один век бьют там сыроядцы друг друга, а к нам, в заокские дебри, степняки никогда не захаживали, разве только мордва побалуется на рубежах.

Так думал и Василько. Но вскоре прибежали болгарские послы и поведали о погибели своей земли. Послы просили великого князя Юрия принять уцелевших болгар под свою могущественную руку. Владимирский князь и его бояре возрадовались: буйный и непокорный сосед сам на поклон пришел; послов досыта кормили, допьяна поили, а людей болгарских селили на порубежные и пустынные земли по реке Оке.

Селил пришлых болгар боярин Жирослав, при котором Василько был. Жирослав вскоре разболелся: трясла его трясовица, напала на него огневица – лежал боярин в шатре день и ночь, едва его медом отпоили. Вместо боярина Василько сам-третей межу проводил, льготные грамоты давал, отводил землицу под пашни, пожни и подворья.

Василька поразило гнетущее состояние болгар, постоянное ожидание ими приближающейся беды. Их дети не смеялись, играли в полоняников, боялись огней. И спрашивали не единожды болгары, не придут ли татары на порубежье великого князя? И начался промеж них такой мор, что Василько едва унес ноги живым и невредимым.

С тех пор вошел в его душу страх. Он стал перечить именитым, глаголил, что пришло время отложить в сторону распри, замириться с князьями, совокупить все полки русских земель и выйти на татар в чисто поле.

Сначала над ним смеялись, затем, подивившись упрямству, советовали не плести негожие речи, напоминали, как почти двадцать лет назад пошли киевские, черниговские, галицкие и иные князья противу татар, да еще загодя переругались меж собой и были нещадно биты. Сами себе напакостили и татар озлобили.

Вспоминали владимирские мужи худым словом Мстислава Удалого: «Он первый распрю меж князьями затеял!», хвалили мужи Василька Ростовского: «И чести не потерял, и дружину уберег!», хулили мужи Александра Поповича: «А кто посылал этого шпыня противу татар? Сам голову сложил и сколько добрых молодцев подвел под татарские сабли!»

Василько вознегодовал от таких высокомерных и нелепых речей. Особенно пришлось ему не по нраву, что поносили Александра Поповича. Ведь не о себе пекся богатырь, а о земле Русской, не нужны были ему слава и богатство, хотел своим примером попенять князьям, что довольно лить кровь в пустых усобицах, пора о Русской земле помыслить. И как полегла его дружина? Ведь не поспела к сроку (уже бежали русские полки, гонимые ворогом) и могла, поворотив тыл, вернуться домой в целости, но кинулась на татар, закрыв собой бегущих воинов, и полегла вся за други своя. Да за это достоин Александр вечной памяти, а его поносят. Еще было обидно слушать, как посмехаются над тем, что выстрадано им не за один день, не за одну ночь.

И однажды Василька прорвало. Он вскричал, заглушив извечный страх перед высокородством:

– Зачем потешаетесь над моими речами? Не до смеха будет, когда в ворота постучится татарин! – Он с наслаждением отмечал, как вытягиваются в недоумении, искажаются злобой и краснеют лица бояр; его окрыляла их растерянность. – Александра Поповича поносите! Знайте, что пройдут века и забудут о тучных владимирских боярах, а Александра будут славить!

Он понимал, что переступил порог, за которым извечная и подчас скрытая борьба между старшей и молодшей дружинами великого князя превращается в схватку старшей, сильной и славной, дружины с ним одним и быть ему наверняка битым, если на его сторону не встанет князь Юрий.

Гневный княжеский окрик осадил не поднимающийся боярский ропот, а его пылкие речи:

– Замолчи, брех! Иди прочь, пес, ты мне более не надобен!

– Моли Бога, что легко отделался, – укоряли после Василька друзья-сотоварищи. – Да за такие речи можно головы лишиться. Зачем приплел Александра Поповича? Ведь Попович гонял князя Юрия на Липице! Верно, от заздравных чаш твой ум поистерялся!

От невеселых дум Василько закручинился. Он повернулся на бок, подогнул ноженьку и уснул, в чем был, непокрытый.