Миссис Шекспир. Полное собрание сочинений

Навоз будет хорош для роз у нас в саду.

Я приглядела, чтобы и шелковицу унавозили, которую посадил мой покойный супруг.

Уж он гордился этой шелковицей, и очень тешила она его.

Что дерево, что ягодки.

На моего свекра, на мистера Джона Шекспира, старейшины Стратфорда, было дело, наложили штраф: навозную кучу держал не во дворе своем на Хенли-стрит, а за забором.

Сраму от родни не оберешься.

Это первый был знак тому, что жизнь Джона Шекспира теперь вкривь и вкось пойдет.

Куча навозная снаружи, у людей на виду, на ходу, у посторонних под ногами, она вмиг показала, какая порча у него внутри.

Штраф положили ему шиллинг.

Вместе с дружком, Адрианом Куини, свекра моего собутыльником, — тот к навозной куче, как говорится, тоже руку приложил.

Этот Адриан Куини — дед Томаса Куини, греховодника, который женился, прости Господи, на моей гусыне Юдифи и причинил нам столько горя, я уж рассказывала, если даже и не безвременную кончину мистеру Шекспиру.

Бардолф и Флюэлин: тоже дружки Джона Шекспира. Признали их всех троих в 1592 году смутьянами.

А, да что! Воду толочь, вода будет.

Но надо б кончить эту навозную главу в моей книжке как-то повеселей, и потому добавлю, что этот дом, Нью-Плейс, самый удобный для житья.

Построил его тому сто лет лорд-мэр Лондона сэр Хью Клоптон, когда вернулся в родной город доживать свой век.

Дом трехэтажный, на нем пять щипцов, и в нем десять каминов, четырнадцать комнат.

Очень красивый дом, из кирпича и дуба, и мистер Шекспир его перестроил и отделал по собственному вкусу.

Мистер Шекспир за шестьдесят фунтов стерлингов купил Нью-Плейс.

И я в нем свила гнездо.

И мой супруг жил здесь, в этом самом доме, со мной и с двумя нашими дочками, все последние свои года — до самой безвременной своей кончины прямо на деньрожденье в апреле месяце 1616 года, тому ровнехонько семь лет.

Глава шестнадцатая

Стратфордская весна

А теперь другой апрельский день я вспоминаю. В 1594 году, вот какой апрель я хочу, чтоб вы представили себе. В год тридцатого деньрожденья мистера Шекспира. В год, когда я приезжала в Лондон первый и последний раз.

Я вам, сдается, уж говорила, что день был серый, неказистый, ни то ни се.

Ни соку в нем.

Ни настоя.

Будто бы и не весна.

Весну я за собой оставила, дома, в Стратфорде, недели не прошло, такую буйную весну, когда еще не отцветет терновник, а уж боярышник в цвету.

Вот это весна.

Стратфордская весна.

Почти как та, самая первая весна, когда я только познакомилась с мистером Шекспиром и мы гуляли с ним по маю.

Он нес мои башмачки, а я подоткнула платье, юбку, и я в рубахе плясала по росе.

Мы спустились в Клоптонову лощину.

Свернули в Сниттерфилдовы кусты.

Остановились в Ингоновом лугу.

Я подпевала ручьям и птицам.

Я умывалась высокою травой.

И дикий тимьян был у меня в волосах.

Он наломал мне веточек с сережками.

Он на меня надел венок, корону, я стала королевой Мая.

А майский шест у Марстона высокий был, как великан, в ту первую весну, когда я познакомилась с мистером Шекспиром.

Одного нельзя допускать, когда гуляешь в праздник Мая.

Никогда ни единого цветка боярышника, упаси тебя Бог, не внеси в дом.

Внесешь — это смерть.

Внесешь — смерть на дом накличешь.

Дикий тимьян и ветки розмарина, пожалуйста, — те в доме очень хороши, от них дух свежий, сладкий, больше чистоты, и они заразу отгоняют.

А боярышником, тем только все двери положено украсить и окна.

Боярышник — его над порогом вешай, обвивай каждый косяк.

Но никогда, никогда, ни-ни, не вноси боярышника в дом.

Ведь померла родная его сестрица Анна в венке боярышниковом, какой сама себе сплела, когда ему всего девять годочков было, верно?

Сердечники и одуванчики цвели в лугах Сниттерфилда. И маргаритки. А я ромашками их называла.

А что клематиса по плетням у Ингона, и цветы красные, как налитые, но больше желтых.

И ведь какие мы молодые были.

Веселые, как галки.

Тот майский шест у Марстона высокий был, как мачта у сэра Фрэнсиса Дрейка на корабле [16], люди говорили.

И весь в цветах, и в вымпелах, и в лентах.

День целый вокруг него водили хоровод.

Я как увидела тот майский шест, так сердце во мне зашлось, и будто чары околдовали всю округу.

Хвала Создателю, известно, хотя теперь-то уж я не такая дура.

И ничего похожего, Бог мне свидетель, я не увидала в Лондоне, в тот жуткий апрельский день, когда лебеди были серые, как старые гуси, на этой Темзе.

Ни тебе майского шеста.

Никто не веселился.

Хоть до Майского дня, считайте, всего неделя оставалась.

А и придет он, Майский день, майского шеста там все равно не будет.

Лондон — какие майские шесты.

И только тридцать три башки предателей, еретиков, те да, те по шестам торчали на Лондонском мосту.

И вой стоял и грохот: река одолевала арки.

Двадцать арок.

Мне ли не знать.

Я посчитала.

От нечего делать.

Что-то ведь надо человеку делать.

Я уже помогла моему супругу мистеру Шекспиру счищать птичье дерьмо с его особы.

Он меня вежливо поблагодарил.

А я его уверила, что тут, мол, и думать не о чем.

Как положено.

Ну, и он со вниманием к моим словам отнесся.

Не стал и думать.

Стоит, улыбается замысловатой своей улыбкой, а почему улыбается, непонятно, и жужжит себе под нос.

Ну, а я рядом стою, не жужжу, совсем не улыбаюсь, и каждому понятно почему.

Сэр Ухмыл меня не замечал.

Будто сама я птичьего дерьма кусок.

Я даже думаю, он больше обо мне бы думал, будь я куском птичьего дерьма.

Ну, а я нет, я не была.

И я внимательно разглядывала вид передо мной, хоть он того не стоил.

Сочла дома на Лондонском мосту. (Сколько их, позабыла.)

Сочла, сколько арок от берега, где мы стояли, до разъемного моста, где пролазят высокие суда. (Тринадцать.)

А как сочла все арки Лондонского моста, тут я против этого Лондона вскипела.

И захотелось даже, чтоб мост этот грохнул весь в грязную реку Темзу.

И уже пожалела, зачем дома, в Стратфорде я не осталась.

Глава семнадцатая

Ненастоящий город

Если хотите знать, Лондон мне показался самым бездушным местом, где я когда бывала.

Самое бездушное место, и он грязный, этот город Лондон.

От людей воняло.

Что уж греха таить.

Воняло от них, а все равно — были они как серые призраки.

Ненастоящий он какой-то, Лондон.

Как будто он тебе помстился.

Сказала бы, что на театр он был похож, да только отродясь не хаживала я в театры.

Лучше я так скажу — приведись вообразить театр, подобное я бы и вообразила: место без души и туда-сюда серые призраки снуют.

Мальчонку видела в рваной вязаной шапке: по чужим карманам лазил.

А всем хоть бы хны.

Видела оборванцев с печалью напускной на лицах, напоказ выставляли свои гнойники и раны, кого-то чтоб разжалобить.

Видела побродяжек, и прыгунов, и торговцев щепетильным товаром, и кукольников, и музыкантов, и торговок игрушками.

Все они словно бы надсмехались над верой и над смертью.

Я видела город мертвецов.

Город теней.

Как зверь о многих головах и подлинно без сердца.

Ей-богу, помереть мне на этом месте.

Весь он как призрак, как выдумали его — город Лондон.

Я даже сомневаться стала, что сама я тут стою.

Но я стояла, да. И Лондон, город теней, был вокруг.

Даже ветер, дроглый ветер с реки в тот преклонный час, не похож был на настоящий ветер, и не хотелось его ветром называть.

Разве такой в Арденском лесу ветер или на Стинчкомбовой горе?