При дворе императрицы Елизаветы Петровны

   — Ах, и вы знаете таких дам? — воскликнул Брокдорф, снова наполняя бокал Брауна. — Пожалуй, вы даже можете посодействовать знакомству с ними?

   — О, я знаю многих, даже почти всех самых красивых, и смею уверить вас, что для Иностранца, который хочет изучить Петербург и которому, как и вам, господин барон, предстоит быть при дворе, большая потеря не знать этого круга женщин, — серьёзно произнёс Браун. — Вот что мне пришло в голову, — продолжал он, как бы внезапно осенённый, — как раз сегодня вечером небольшой кружок молодёжи соберётся у двух красавиц сестёр из благословенной Германии. В доме их меня запросто принимают... Если вам будет угодно, господин барон, то для меня особая честь вас пригласить.

   — Две немки! — воскликнул Брокдорф. — Мне кажется, чёрт возьми, что вся Россия населена немцами... Только что я встретил здесь господина Ревентлова, затем вот вас, мой милый Браун, а тут снова две немки; я начинаю думать, что мне вовсе не придётся изучать этот несносный язык, о каждое слово которого вот-вот сломаешь язык.

   — Нет, я убеждён, что обойдётесь без его знания, — подхватил Браун, — здесь повсюду люди, разговаривающие по-немецки... Где будет нужно, я ваш толмач, так как вы милостиво приняли мои услуги, а при дворе его императорского высочества великого князя немецкому языку отдают предпочтение; ведь и её императорское высочество великая княгиня — немецкая принцесса... Ну, а теперь как раз время ехать к мадемуазель Рейфенштейн, которая будет в восторге от визита столь знатных земляков, как вы, господа.

   — Отлично! — воскликнул Брокдорф. — Ничего лучшего и не придумать, как после такого отличного обеда завести знакомство с любезными дамами... Какого вы мнения относительно этого, Ревентлов?

Ревентлов, не слышавший конца разговора и совершенно погрузившийся в свои мысли, насторожился.

   — Какого я мнения?.. Относительно чего? Извините, пожалуйста! Я думал... о своём доме.

   — Какие сентиментальности! — иронически заметил Брокдорф. — Вот господин Браун предлагает нам съездить к двум красивым молодым немкам, и так как сегодняшний вечер для дела потерян, то я весьма расположен воспользоваться этим любезным предложением.

   — Прошу вас, не стесняйтесь, — торопливо ответил Ревентлов, — а меня уж извините, если я не буду сопровождать вас... Я немного устал и совершенно не в настроении для того, чтобы быть в подобном обществе.

   — Разумеется, не будем стеснять друг друга, — сказал Брокдорф, подымаясь с места. — Надеюсь, что, возвратившись от немок, я застану вас ещё не в постели, и мы поговорим, — закончил он, прощаясь с Ревентловом.

Последний, как только Брокдорф и Браун уехали, тоже поднялся из-за стола и неуверенно направился на русскую половину дома Евреинова, не в силах удержаться от соблазна поскорее увидеть красавицу Анну Михайловну.

Глава пятая

Сани Брауна с Брокдорфом стрелой понеслись по Невской першпективе и, свернув на Фонтанку (в то время она называлась «Фонтанная»), остановились у довольно большого одноэтажного дома.

Фонтанка, левый берег которой представлял собою предместья, считалась границею города. Весь её берег был занят садами и загородными дачами вельмож. Аничков мост на Фонтанке был в то время подъёмный, и здесь был караульный дом для проверки паспортов у лиц, въезжающих в столицу.

Браун выскочил из саней, позвонил в колокольчик у дверей подъезда, и на их пороге тотчас же появился лакей в богатой ливрее. Он терпеливо выждал, пока Брокдорф довольно мешкотно выбрался из саней, и, пропустив его вместе с Брауном мимо себя, провёл гостей во внутренние сени.

Здесь было тепло; дорогие персидские ковры покрывали пол; с потолка спускался на серебряных цепях фонарь с бледно-красным колпаком. Дубовые двери, ведущие в комнаты, были украшены бронзовой инкрустацией. Вдоль стен стояли широкие, мягкие диваны. В тёмных нишах античные статуи из каррарского мрамора, благодаря мягкому полусвету, казались живыми.

Брокдорф с удивлением смотрел на это великолепие. Лакей между тем снял с гостей шубы и раскрыл перед ними одну из дверей.

Голштинец со своим спутником очутился в довольно большой комнате, ярко освещённой множеством свечей. Кожаные обои с золотым тиснением покрывали стены, на которых висело несколько картин Ватто в золочёных рамах. Белая лакированная мебель с золотою инкрустацией была обита пурпурным шёлком. Живые цветы в изящных золочёных корзинах наполняли комнату ароматом. Посреди комнаты стоял клавесин из палисандрового дерева с перламутровыми украшениями. Миниатюрный размер его казался бы смешным в сравнении с нынешним роялем, но в ту пору и он считался чудом искусства.

Браун провёл голштинца в соседний салон, менее ярко освещённый, чем первая комната, обитый голубым бархатом и, видимо, более располагавший к приятной беседе. Здесь на широкой, удобной софе лежала молодая женщина в белом шёлковом одеянии, его покрой напоминал костюмы древних греков и скорее подчинялся её фантазии, чем принятой тогда моде. Женщине было лет двадцать пять, не больше; её фигура, полноватая, заманчиво обрисовывалась под мягкой тканью. Красивое лицо поражало правильностью черт. Тёмные волосы локонами ниспадали на её точёные шею и плечи. Из-под длинных ресниц смотрели большие тёмные, чувственные глаза. Прелесть её красоты была бы неотразима, если бы не вялое, ленивое безразличие, так напоминавшее восточных одалисок. Красивые руки женщины, лишь до локтей прикрытые материей, покоились на коленях — книга в изящном бархатном переплёте с золотым обрезом выпала из её рук, и она лениво любовалась игрой драгоценных камней в кольцах.

Поодаль от софы сидела вторая женщина. Она была на несколько лет моложе первой и представляла собою совершенную противоположность. Её волосы были взбиты в высокую причёску и напудрены, лицо не отличалось правильностью, но было пикантно и сохранило свежесть юности; её живые глаза как будто были созданы для веселья. На ней было платье, сшитое по моде, с необъятными фижмами и длинной талией, благодаря чему её стройная фигура казалась по-детски хрупкой. Она, склонившись к самому полу, играла с маленькой чёрной собачкой, бросая свой кружевной платок и заставляя собаку приносить его обратно.

   — Позвольте представить вам барона фон Брокдорфа, представителя одной из лучших семей Голштинского герцогства, — сказал Браун, обращаясь к дамам. — Мадемуазель Мария Рейфенштейн, — продолжал он, указывая на молодую женщину, отдыхавшую на софе, — мадемуазель Клара, — прибавил он, представляя младшую сестру, игравшую с собачкой.

Брокдорф довольно неуклюже поклонился, стараясь принять при этом непринуждённую, галантную позу. Но вид его был так комичен, что младшая сестра, Клара Рейфенштейн, поднявшаяся с места и намеревавшаяся встретить гостя банальным комплиментом, едва удержалась от смеха.

Мария даже не приподнялась с дивана и, только сделав приветственный жест рукою, с некоторым удивлением всмотрелась в Брокдорфа.

   — Добро пожаловать, — сказала она своим звучным, но бесстрастным голосом, — мы всегда рады видеть у себя земляков и тех, кого приводит к нам наш добрый друг Браун, — особенно.

Брокдорф, растерявшись, тщетно подыскивал слова, чтобы ответить, но не мог. Он быстро подошёл к софе, схватил руку красавицы Марии, чтобы галантно приложиться, стараясь подражать при этом лёгким и непринуждённым манерам светской молодёжи, запутался шпагой в складках платья Марии, свесившегося с софы, потерял равновесие и, чтобы не растянуться, опустился на колени. Всё это окончательно лишило его самообладания, он с ужасом оглянулся, не выпуская при этом руки Марии, и — позабыл поцеловать.

Даже Мария Рейфенштейн не могла удержаться от улыбки, а Клара громко рассмеялась и воскликнула:

   — Как некрасиво с вашей стороны, господин Брокдорф. Перед моей сестрой вы тотчас же упали на колени и, как поэт или странствующий рыцарь, не сводите с неё глаз, а мною вы совершенно пренебрегли... Уйдите, у неё вы не добьётесь успеха, — смеясь, продолжала она, — у неё уже есть повелитель. Что касается меня, то я свободна, так что падайте к моим ногам и не прогадаете, — шутливо, но с достоинством закончила она.