При дворе императрицы Елизаветы Петровны

   — Очень благодарен за ваше предложение, — ответил молодой человек, — я с удовольствием принимаю его, так как, откровенно говоря, несколько затрудняюсь выбором пристанища.

   — Так вот и отлично! Я позабочусь о вас и на первых порах, по крайней мере, достану для вас тёплую комнату; скорее бы только добраться. Ну и холод — птицы мёрзнут в воздухе... А теперь скажите, откуда вы?

   — Из Голштинии, — ответил молодой человек и добавил: — Позвольте представиться вам: барон Карл фон Ревентлов. Два года назад я вступил в чине прапорщика на службу в прусскую армию, но нудная жизнь в гарнизоне нисколько не улыбалась мне, и я вышел в отставку, чтобы с последними крохами и так уже незначительного состояния...

   — Отправиться в Петербург и поискать счастья здесь, при дворе нашего герцога, его императорского высочества великого князя? — закончил за молодого человека его спутник. — Не правда ли, я угадал?

   — Да, вы совершенно правы, — ответил Ревентлов, слегка смутившись, — я намерен прибегнуть к милости его императорского высочества и получить хотя бы скромное место при его дворе или на русской службе, куда ведь очень охотно принимают всех иностранцев. Я кое-чему научился в Любеке и, надеюсь, могу быть полезен.

   — Вот и отлично! Оказывается, мы с вами свои. Вы же служили на прусской службе... О, мы постоим друг за друга... Простите, я ещё не представился вам: барон фон Брокдорф... Итак, мы оба — голштинцы и настоящие земляки... Вы, конечно, слышали моё имя?

   — Разумеется, — поспешил ответить Ревентлов. — Насколько мне помнится, некий Брокдорф был в канцелярии министра Элендсгейма...

   — Вот-вот, — подхватил Брокдорф, бросив быстрый, пытливый взор в сторону своего молодого спутника, — это как раз я... Я пытался, как умел, послужить своей родине... Правда, это не всегда оценивают... и вот теперь его императорское высочество повелел мне прибыть к нему, — с сознанием собственного достоинства произнёс Брокдорф. — Я тотчас же последовал его лестному приглашению. Подпись-то великого князя и произвела такое впечатление на этих пентюхов у заставы... Я уже давно прибыл бы сюда — великому князю знакомо моё имя, но Берггольц и Бруммер, его прежние министры, относились ко мне враждебно и добились того, что меня не пускали за границу. Теперь это дурачье не у дел, а нынешний голштинский министр фон Пехлин — человек совсем иного склада. Он давно не был на родине, и, конечно, ему будут весьма полезны советы человека, хорошо знакомого с положением дел в Голштинии.

   — У меня есть рекомендация к господину Пехлину, и я надеюсь благодаря его ходатайству быть представленным его императорскому высочеству, — заметил Ревентлов.

   — Отлично, отлично! — воскликнул Брокдорф и покровительственно похлопал его по плечу. — Но этого и не нужно: я сам отрекомендую вас великому князю. Даю вам слово, что вы получите место при дворе. Мы тогда крепко сплотимся. Это далеко не лишнее ввиду придворных интриг. Ум хорошо, а два всегда лучше. Если мы будем осторожны и будем крепко стоять друг за друга — нам сам чёрт не страшен.

Ревентлов окинул изумлённым взором своего слишком самонадеянного спутника, но всё-таки одобрительно кивнул головой и пробормотал несколько слов благодарности.

Глава вторая

Между тем они въехали в городские улицы, представлявшие собой в этот день более пёструю, чем обычно, картину. Подходили к концу святки, и повсюду царило оживление.

Сани голштинцев с трудом достигли набережной Невы и свернули к Невской першпективе. Кучер, уже заранее получивший инструкции от Брокдорфа, остановился у дома, расположенного между двумя огромными дворцами. Это было довольно своеобразное здание. Одна часть дома была деревянная, своею кровлею, башенками и крытым крыльцом напоминала старинные русские терема и, пожалуй, превосходила их только своими размерами. К этому строению посредством крытой галереи примыкал высокий четырёхугольник каменного трёхэтажного дома, оштукатуренного и своим внешним видом говорившего, что его строили не без ведома западноевропейской архитектуры.

Кучер Брокдорфа подъехал к терему и стал громко стучать кнутовищем в ворота. Вскоре открылась калитка и из неё вышел высокий коренастый мужчина, лет пятидесяти, полный, краснолицый, с начинавшей уже седеть бородою. На нём был короткий русский кафтан, высокие сапоги и огромная меховая шапка, надвинутая на самые уши.

Кучер Брокдорфа сказал ему несколько слов, и он тотчас же, сняв шапку, с низким поклоном подошёл к саням.

   — Вы господин Евреинов? — спросил Брокдорф.

   — К вашим услугам, сударь, — почтительно ответил старик. — Михаил Петрович Евреинов. А вы, должно быть, тот самый господин, для которого у меня заказана комната через Завулона Хитрого...

   — Завулона Хитрого? — повторил Брокдорф. — Вот-вот, это самое имя и называли мне... Ведь это еврей, не правда ли? Он занимается куплей и продажей всевозможных вещей.

   — Совершенно верно, — ответил Евреинов. — Завулон Хитрый — еврей, но он хороший и прямой человек и состоит на отличном счету как у его императорского высочества великого князя, так и у её императорского величества нашей всемилостивейшей матушки императрицы Елизаветы Петровны, да благословит её Господь! Однако войдите и освежитесь с дороги. Пока я проведу вас на русскую половину и угощу стаканом горячего чая, а между тем приготовят и вашу комнату на немецкой половине.

   — Со мною мой друг и земляк, для которого тоже нужно пристанище, — сказал Брокдорф.

   — У меня найдётся, — ответил Евреинов, — и, я надеюсь, вы останетесь мною довольны.

С этими словами он помог Брокдорфу и Ревентлову вылезти из саней и, бросив кучерам несколько слов, повёл своих гостей через двор к той половине, на которой обыкновенно останавливались заезжие мелкие купцы и крестьяне, бывавшие по своим делам в Петербурге. Главный вход в его гостиницу был с крытого крыльца, на которое вели с полдюжины ступеней. Наружная лестница и открытая галерея поднимались в мансарды и светёлки.

Проходя по двору, Евреинов трижды свистнул в серебряный свисток, висевший у него на цепочке. Тотчас же открылась средняя дверь дома, и на крыльце появилась девушка лет семнадцати. За ней следовали два парня в красных рубахах и тёмных широких шароварах, заправленных в высокие сапоги, с широкими белыми фартуками, — то есть традиционной одежде половых гостиниц и постоялых дворов. Один из них нёс огромную солонку, а другой — несколько ломтей хлеба на подносе.

   — Моя дочь, Анна Михайловна, — сказал Евреинов, указывая на девушку, — по обычаю нашей страны она приветствует гостей и встречает их хлебом-солью.

Дочь хозяина была красавица. Две тёмно-русые косы спускались почти до пят, и их единственным украшением была голубая лента. Слегка смуглое лицо с нежным румянцем не отличалось правильностью черт, но в нём было нечто более привлекательное — его ещё по-детски чистая живость и свежесть. Большие тёмно-синие глаза девушки, белки которых напоминали своим блеском перламутр, смотрели с наивной невинностью; но в глубине их светился огонёк, указывавший на затаившуюся до времени страсть. Её гибкая фигура поражала чистотою линий. На девушке была шёлковая душегрейка, отороченная мехом, и тёмная короткая юбка, едва достигавшая щиколоток и обнаруживавшая стройную ножку в красном сафьяновом меховом сапожке.

Красавица девушка спустилась до нижней ступеньки крыльца и сердечной улыбкой приветствовала гостей.

— Да благословит Господь ваше прибытие в дом моего отца, — проговорила она на ломаном немецком языке, но, несмотря на сомнительную грамматику, приветствие очень мило прозвучало в её устах.

Девушка взяла ломоть хлеба с подноса и, обмакнув его в соль, протянула его Брокдорфу, который стоял ближе к ней, рядом с её отцом. Тот равнодушно и даже недовольно принял из её рук хлеб-соль. Процедура эта оттягивала на несколько минут возможность попасть в тепло. Зато Ревентлов не спускал взора с красавицы.