Царский угодник. Распутин

   — Я не принадлежу к этому союзу, — сказал Хвостов и сделал знак, приказывая убрать со стола тарелки, поменять посуду и подавать второе, — и никогда не принадлежал, но, отец Григорий... Во всяком деле обязательно имеется своё «но»... Членами «Союза русского народа» являются монархисты — сторонники государя, и я нахожусь в некой растерянности: с одной стороны, я должен их поддерживать, а с другой... — Хвостов красноречиво развёл руки в стороны, пошевелил пухлыми пальцами в воздухе.

Распутин скатал из кусочка хлеба крошечный колобок, помял его и кинул себе в рот, потом согласно наклонил голову — ответ Хвостова он принял. Сощурил один глаз.

   — Скажи теперь, милый, а в каких отношениях ты находишься с Илиодоркой?

Это был главный вопрос, который Распутин хотел задать Хвостову, и Хвостов ждал его.

   — Илиодор — человек управляемый, — сказал он.

   — Кем? — быстро спросил Распутин.

   — В частности, мною. То, что я скажу Илиодору, то он и сделает. Не бойся Илиодора. У всякой гадюки можно выдрать ядовитый зуб, и она будет безвредна. Так и Илиодор. Илиодор замолчит и беспокоить тебя больше не будет.

   — А если я потребую, чтобы Илиодор был арестован, ты исполнишь это?

   — Как, каким способом это исполнить, подскажи, святой отец. Если бы Илиодор находился в России — исполнил бы непременно, но он бежал в Христианию, он сейчас в Норвегии, и мне до него не дотянуться. Увы!

   — А если его оттуда выкрасть?

   — Будет межгосударственный конфликт. В условиях войны с немцами — штука серьёзная.

   — Тогда как же ты заставишь его замолчать?

   — Заставить замолчать проще, чем выкрасть. Есть деньги, а раз они есть, то, значит, его можно припугнуть, есть дипломатические каналы давления на Норвегию, а раз они существуют, то Илиодора можно вообще изолировать или загнать за Можай — в Канаду, в Аргентину или в Африку к людоедам.

   — И что, его там могут сожрать? — с неожиданным любопытством спросил Распутин, перекрестился: — Свят, свят, свят!

   — Запросто могут. А из черепа сделают кубок для бананового вина.

   — Ну что ж... В таком разе Илиодорку будет жалко: какой-никакой, а всё православный человек, живая душа...

   — Если Илиодорка узнает, что я против него, то он сам испарится, исчезнет, как дух, — сказал Хвостов, — тебе не придётся его больше бояться.

   — Да я и не боюсь, — Распутин шевельнул плечами, снова ухватил своими тёмными, с неостриженными ногтями пальцами кусок мягкого хлеба, привычно скатал из него крохотный колобок, кинул себе в рот. — Чего мне его бояться-то? Но ощущение опасности, того, что кто-то смотрит тебе в спину и точит нож, есть. Только это и есть, а с остальным всё в порядке. — Распутин взял бутылку с мадерой, налил себе до краёв в фужер, красноречиво тряхнул опустевшей посудиной.

Хвостов сделал знак прислуге, на столе через несколько секунд возникла новая бутылка.

   — Прошу! — сказал Хвостов.

   — Произнеси слово хорошее... Чего пить впустую! — потребовал Распутин и, не дожидаясь, когда Хвостов заговорит, отпил немного вина, восхищённо почмокал губами. — Хорош-ша мадерца. Какчественная!

   — Качественная, — поправил Хвостов.

   — Я и говорю...

   — А тост будет такой, — Хвостов поднял хрустальную стопку. — За здоровье Григория Ефимовича, за то, чтобы он всегда радовал друзей, и прежде всего — царя-батюшку. — Хвостов чуть привстал на стуле. — А с ним — и всех нас. Долгие лета тебе, святой отец! — Хвостов чокнулся с Распутиным, и, когда тот потянулся к губернатору для поцелуя, Хвостов на мгновение замялся, лицо его брезгливо передёрнулось — хорошо, что Распутин, опьянев, не заметил этого, — потом взял себя в руки и ответно потянулся к «старцу»

   — Вот мы и заключили союз, — сказал Распутин.

   — А я могу его освятить, — подал голос Варнава, — чтобы он крепче был.

   — Белецкого ты конечно же знаешь? — спросил Распутин у Хвостова. — Начальник департамента полиции который...

   — Конечно, знаю... Как не знать!

   — Он будет у тебя заместителем, — сказал Распутин, — товарищем, значит... Годится?

   — Годится, — согласился Хвостов.

   — Ну и лады, — Распутин вновь потянулся к бутылке. — Это дело требует вспрыснуть и зажевать... Чего там у тебя ещё из еды есть? Икра чёрная, давленая, имеется?

   — Паюсная? Найдём.

   — Давай сюда эту парусную! Очень люблю такую икру. Особенно если посол слабый. В такую икру хорошо добавить чуток сахара — дольше храниться будет. И вкус у неё нежный, очень нежный, полгода держаться будет.

   — Принесите паюсной икры, — приказал Хвостов прислуге, добавил, повысив голос: — Полное блюдо!

Икру принесли в большой латунной миске с витыми серебряными ручками, в гору икры на манер флага была воткнута большая ложка с золочёным черпачком.

Обед продолжался ещё два часа, после чего Распутин с Варнавой удалились в покои — отдыхать.

Царская семья имела два двора: один двор принадлежал Николаю Второму и Александре Фёдоровне, второй двор — матери Николая, вдовствующей императрице Марии Фёдоровне, оба двора враждовали друг с другом. И если первый двор принимал Распутина как родного, привечал его и почитал, то второй двор — ненавидел.

Николаю Второму приходилось трудно. По характеру своему он был очень мягким, уступчивым человеком, простым, без венценосной напыщенности — многие, кто с ним встречался, разговаривал, видели в Николае не царя, а обычного мужчину, прожившего нелёгкую жизнь, хорошо понимающего, что такое боль и беда, что такое слёзы и как окрыляет иного подмятого, искалеченного буднями человека маленькая радость.

Всю жизнь царь искал спутника, советчика, на которого можно было бы положиться, опереться, который находился бы рядом с ним, и не мог найти такого человека. Более того — всегда ощущал холодок отчуждения: его предавали, его поносили, причём делали это не открыто, в лицо, а за глаза, глядя в спину, довольно подленько, немногочисленные приятели тоже довольно часто предавали его, ну а те, кто зависел от царя по службе, друзьями быть никак не могли — это была бы дружба по принуждению.

А дружбу по принуждению царь не признавал.

Николай Второй стоял у окна своего вагона и думал о том, что всякий человек, независимо от своего положения, от того, царь он или тварь дрожащая, бывает бесконечно одинок: внутри, около сердца рождается боль, которая распространяется по всему телу, мешает дышать, вызывает озноб, холод в висках и в затылке, желание раз и навсегда покончить с этой постылой жизнью, умереть... А на том свете все равны — и цари, и рабы...

Под колёсами гулко простучали стрелки, промелькнул разъезд с потемневшей водонапорной будкой, у которой к крану была привязана рубчатая пожарная кишка, а у двери стоял старик в выцветшей казацкой фуражке и, приложив руку к козырьку, внимательно разглядывал царский поезд, возвращающийся из Ставки в Петроград.

Разглядев человека, приникшего к окну вагона, старик сдёрнул фуражку с головы и поклонился, потом осенил уходящий на большой скорости поезд крестом. Царь с грустью и благодарностью проводил глазами старика.

Был царь одет в простую, сшитую из обычного, защитного цвета сукна гимнастёрку и такие же брюки, заправленные в обычные солдатские сапоги. На груди висел Георгиевский крест, других наград на гимнастёрке не было. Да и не нужно было императору вешать какие-либо ордена и знаки отличия на себя, он и без орденов был приметен и узнаваем.

Царь скучал по своему дому, по семье, по Александре Фёдоровне — Альхен, Алике, по своей Шурочке, которой сейчас доставалось больше, чем ему... И действительно, даже тому доброжелательному старику у водокачки не объяснишь, почему он, русский царь, оказался женатым на немке и сможет ли немка в период войны с немцами быть на стороне русских и выступать против своих соотечественников? Альхен по его совету открыла в Царском Селе госпиталь, в котором лечит изувеченных русских солдат. И лечит на совесть, в этом Николай был уверен твёрдо.