Царский угодник. Распутин

Сидевший в машине питерский князь Андронников — Побирушка, гостивший у него уже целую неделю, приподнялся на кожаной подушке, равнодушно посмотрел на пароход:

   — Прошу прощения, не расслышал!

   — Красиво, говорю, работают, стервецы!

   — А-а-а, — вяло протянул князь, протёр глаза, пожаловался: — Что-то я не выспался, Алексей Николаевич. — Передёрнул плечами и прижал к себе щегольской, сшитый из скрипучей коровьей кожи портфель. — Сам не свой какой-то... Ноги-руки не подчиняются.

   — Вернёмся в город, пожалуйста — заваливайся в свою опочивальню и дрыхни хоть до утра. Тебе даже обед туда подадут. Но здесь пока держись!

Пароход, залитый солнцем, был великолепен — слепяще-белый, с высокими бортами, длинной тонкой трубой и щёлкающими о тугую воду плицами колёс, он напоминал некую сказочную машину, способную перенести человека в беззаботный сказочный мир, туда, где нет ни зла, ни хмурого неба, ни склок, ни преследований, ни войн — только вечное солнце и вечное тепло, и Хвостов восхищённо покачал головой.

Закончив швартовку, капитан — молодцеватый, весь в белом — дал приветственный гудок, он хорошо видел с высоты мостика волжский берег, пристань, большой лакированный автомобиль. Хвостов в ответ приветственно поднял руку.

Распутин с епископом сошли с парохода последними — «старец» опирался на руку Варнавы, лицо его было желтовато-бледным: то ди укачало на воде, то ли не отошёл ещё от ранения и плохо себя чувствовал — не понять... Варнава нежно, будто женщину, поддерживал его, забота епископа о друге была трогательной.

Посреди толпы Распутин остановился, задержал Варнаву и, широко открыв рот, глотнул воздуха.

   — Что, так плохо? — спросил Варнава.

   — Уже лучше... Получшело. Всё проходит... Пройдёт и это. Окончательно пройдёт, когда я ступлю на землю.

И действительно, едва Распутин ступил на берег, пощупал носком мягкого щегольского сапога, насколько податлив и ласков здешний песок, как лицо его порозовело, обрело некое величие, и он совсем пришёл в себя, когда около него оказались Хвостов и князь Андронников, одетый в засаленный форменный мундир, принадлежащий непонятно какому ведомству.

   — А-а-а, и ты тут, — сказал ему Распутин.

Андронников промолчал.

   — Прошу в мой мотор, — приветливо улыбаясь, лучась глазами, пригласил Хвостов.

За столом подавали тройную волжскую уху, сваренную из трёх сортов рыб, заправленную свежей стерлядью, зеленью и сладким перцем, уха была крепкой, вязкой. Распутин, который испробовал на своём веку много рыбных блюд, был приятно удивлён талантом хвостовского повара и произнёс одобрительно:

   — Однако!

Хвостов и Варнава пили холодную, со слезами, проступившими на бутылке, «монопольку», принесённую из ледника — специальной, набитой льдом ямы, устроенной в погребе, Распутин — любимую свою «мадерцу», выписанную Хвостовым из Крыма.

Попробовав ухи, Распутин разомлел, лицо у него разгладилось, и он, потянувшись к Хвостову, сидевшему рядом, тронул его за плечо.

   — Знаешь, милый, — на «ты», словно Хвостов был его старинным другом, произнёс он, — если бы ты меня так, как сегодня, принял в прошлый раз, ты бы давно был министром.

   — Очень сожалею. — Хвостов наклонил к гостю полное щекастое лицо, по ёжику у него пробежал ветер. — Виноват, в прошлый раз не сориентировался.

   — Я ведь тогда специально приезжал смотреть тебя, неужели ты этого, милый, не понял?

   — Нет, — Хвостов вздохнул, — не понял.

   — Жаль, жаль, милый. — Распутин взял со стола бутылку с мадерой, налил себе полный фужер, пояснил Хвостову, что это вино рождено Богом для радости.

Хвостов промолчал. Варнава тоже молчал.

Но молчать долго было нельзя, пауза могла стать неприличной, и Хвостов неожиданно для себя также на «ты», словно бы раз и навсегда определяя дистанцию — очень короткую, дружескую, которая отныне будет отделять его от Распутина, сказал:

   — Пей, пей, отец Григорий, вина много... Не жалей его. И в Петербург, — Хвостов специально назвал Петроград Петербургом, как это было совсем недавно, — дам тебе с собою. Сколько пожелаешь — столько и дам. Ящик, два, три...

   — От ящика я бы не отказался, — размягчённо произнёс Распутин: Хвостов нынешний здорово отличался от того, прежнего Хвостова — сухого, надменного, словно бы закованного в металл, с безразличным взглядом, это был совсем другой Хвостов, и он нравился Распутину. — Пусть только твои обалдуи мадерцу в вагон погрузят, а в Петрограде я уж разберусь, как довезти вино до дома.

   — Да у тебя охрана, отец Григорий, больше, чем у меня, она мигом сообразит, что надо сделать.

   — Охрана не для того, — быстро произнёс Распутин.

   — Но подсобить шефу — это для неё самое милое дело. И ума большого не надо.

   — Не люблю я её, — признался Распутин.

   — А её и не нужно любить. Ко мне тоже приставлены топтуны, зимой знаешь как шваркают сизыми носами! Сопли тянутся за ними на полкилометра, не к ухе будет сказано. Но с топтунами, отец Григорий, спокойнее. Они и дотащат тебе мадеру до самого дома. Ящика такой мадеры, — Хвостов щёлкнул ногтем по бутылке, — специально привезённой мне, мало. Я дам тебе три ящика.

Распутин промолчал, налил себе ещё вина, выпил, почмокал языком:

   — Нектар! Лучше шампанского в сто раз! От шампанского один только пук в нужнике бывает, а это... — Он снова поднёс фужер ко рту — уже пустой, дорого поигрывающий в лучах солнца резными хрустальными гранями, перевернул и чмокнул фужер в пяточку. — И попка хороша. Как у красивой женщины.

Лёгкая тень проползла по лицу Хвостова — он не понимал шуток, от которых дурно попахивало, хотя сам бывал часто груб. Но доброжелательная улыбка как припечаталась к его губам, так и продолжала там оставаться, и вообще он весь лучился добротой, вниманием, внутренним светом, это был настоящий кандидат в министры, весь вид его говорил Распутину, что Алексей Николаевич Хвостов не подведёт.

   — Пей, отец Григорий, пока пьётся, на том свете такого вина не дадут...

   — Никто не знает, что будет на том свете, — задумчиво произнёс Распутин, — а чего не будет. Иногда хочется хотя бы одним глазком заглянуть: а что нас там ждёт, какие коврижки? Вот ты, к примеру, будешь министром, — он неожиданно колко и как-то осветлённо глянул на Хвостова, — самым могущественным министром в Российской державе, вскарабкаешься на самый верх, а и даже оттуда не увидишь, что нас ждёт. Но ты можешь подсобить — с твоей помощью можно удовлетворить любопытство.

Князь Андронников, до этой минуты безмолвно сидевший за столом, неожиданно громко засмеялся, потом сконфуженно стих и прикрыл рот маленькой, аккуратной, будто у женщины, пухлой ладонью с грязными пальцами.

   — Ты чего? — перевёл на него взгляд Распутин.

   — Да так. Кое-чего подумалось, святой отец. Но мелочи всё это, мелочи!

Распутин усмехнулся — он понял, о чём подумал Андронников, на лбу его собрались озабоченные морщины.

   — Да, у всякого министра внутренних дел есть много возможностей отправить человека на тот свет, в рай или в ад... А, Алексей Николаич?

   — У министерства никогда не будет разногласий с тобой, святой отец. — Хвостов, поддерживая Андронникова, также назвал Распутина святым отцом. — И способ отблагодарить я всегда найду. Этот человек, — Хвостов указал на Андронникова, — моё доверенное лицо... Каждые полмесяца он будет приносить тебе конверт, в конверте — полторы тысячи рублей. В месяц — три тысячи. Хватит на первое время?

Распутин ничего на это не сказал, но одобрительно наклонил голову, расправил пальцами поникшие на темени волосы. Ногти, обратил внимание Хвостов, были у него нестриженые, запущенные. Лёгкая тень вновь проползла у Хвостова по лицу, заставила дрогнуть дряблый влажный рот и исчезла.

   — Тебе придётся выйти из «Союза русского народа», — сказал Распутин Хвостову, голос у него повысился, сделался неприятным: к «Союзу русского народа» люди относились по-разному, сам же Распутин не мог однозначно ответить на вопрос, хороший этот союз или плохой. Одни видели в нём националистическую организацию, поднимающую русского мужика на погромы, другие считали, что союз может поддержать, дать вторую жизнь русской культуре, третьи видели в нём силу для разгрома немцев, четвёртые полагали, что никто, кроме союза, не способен дать серьёзный бой всякого толка инородцам, и прежде всего — евреям. Недаром в «Союзе русского народа» состоял известный думский оратор Владимир Пуришкевич.