Царский угодник. Распутин

   — Вот.

   — Ты чего это? — воззрился на Лапшинскую Распутин. Он уже что-то почувствовал, зевнул лениво и меленько перекрестил зевок, — Чего «вот», спрашиваю? А?

Распутин знал Лапшинскую много лет — тихую, верную, не способную предать, хотя ей не раз предлагали заложить Распутина и сулили за это немалые деньги, но Лапшинская ни разу не согласилась на предательство. Однажды Распутину наговорили на Ангелину: «Твоя-то, секритутка... она не за тридцать три серебреника тебя продаёт, а за три!» Распутин вначале поверил сказанному, хотел было разделаться с Лапшинской, а потом понял — наговор!

А сейчас с ней что-то произошло. Что? Неужели позарилась на деньги и предала его? Распутин стоял перед Лапшинской, нервно покачиваясь, глядел на неё в упор, не мигая. Повторил вопрос:

   — Ты чего?

   — Уйти хочу от вас, Григорий Ефимович, — наконец тихо произнесла та.

   — Что так? Ай случилось что?

   — Ничего не случилось.

   — Тогда чего тебе у меня не нравится? Выкладывай!

Лёгкая тень проползла по лицу Лапшинской, взгляд Распутина сделался яростным, белым, ноздри раздулись.

   — Всё нравится, — прежним тихим и спокойным голосом проговорила Лапшинская.

   — Раз всё нравится, то, значит, что-то не устраивает... Что не устраивает?

   — Я на фронт хочу уйти, Григорий Ефимович, я же сестра милосердия, я специальные курсы заканчивала...

Ярость во взгляде Распутина угасла.

   — Разве тебе у меня плохо? — поморщившись, спросил он. — У меня ведь тоже фронт... Иной раз знаешь как горячо бывает!

   — У вас хорошо, — сказала Лапшинская, — но сейчас моё место не здесь, а там, на войне.

Ангелина была упрямым человеком, это Распутин знал — не раз проверил на себе, и если она хотела достичь чего-то — обязательно достигала.

   — Тебя не переубедить, — сказал он.

   — Не переубедить, — Лапшинская едва заметно усмехнулась, уголки рта у неё поползли в сторону, но в следующий миг вновь встали на своё место, и Лапшинская сделалась неприступно-строгой.

   — Кто же у меня будет секретарить? — неожиданно растерянно спросил Распутин.

   — Свято место пусто не бывает. Симанович, он может секретарить...

   — Да уж... свято, — «старец» ослабленно махнул рукой. Лицо его сделалось расстроенным, глаза запали, вобрались глубоко в череп. — Это место ведь такое... — Распутин не договорил, и Лапшинская так и не узнала, что за место она занимала. — Попыхач — это не ты, Попыхач — это Попыхач.

В тот же день Лапшинская ушла от «старца». Вскоре она была зачислена сестрой милосердия в санитарный поезд императрицы Александры Фёдоровны, и Распутин перестал видеться с нею.

Одним из самых главных постов в России всегда считался пост министра внутренних дел. А в годы войны этот пост вообще приобретал особое значение, поскольку армия находилась на фронте, показать свою силу могли только полиция да жандармский корпус с его тайным сыском и разветвлённой системой доносчиков, и всё.

Распутину очень надо было, чтобы в кресло министра внутренних дел уселся свой человек. И чтобы товарищем министра — по-нынешнему, первым заместителем — тоже был свой человек.

Имелись на примете у Распутина два господина, с которыми он сталкивался раньше и которые подходили для этого дела: Алексей Николаевич Хвостов [29] и Семён Петрович Белецкий. Хотя с Хвостовым, если честно, всё было непросто, гораздо проще складывались отношения у Распутина с Белецким — начальником департамента полиции.

Хвостов долгое время был губернатором в Нижнем Новгороде, потом заседал в Государственной думе, но в пору его губернаторства, когда Распутин приезжал в Нижний, Хвостов принял его как обычного голодранца-просителя, пришедшего со снятой шапкой в губернскую канцелярию клянчить зерно в долг для посева и заем на новый плуг, не пригласил к себе за стол, не угостил вином, был сух, полное щекастое лицо его во время встречи было мрачным, бескровным, и Распутин запомнил это надолго.

Он вообще легко запоминал обиду и долго не вычёркивал её из памяти — и при случае обязательно рассчитывался, повторяя при этом с широкой довольной улыбкой: «Должок-с платежом красен-с!»

Хоть и произвёл на него Хвостов впечатление, скажем так, со знаком минус, а никогда ничего плохого Распутину он не делал, и Распутин простил ему ту давнюю сухость — поддался епископу Варнаве, давнему хвостовскому дружку — и решил выдвинуть этого дородного, с умными глазами и мягким ёжиком на голове господина на министерский пост. А господина Белецкого — в его товарищи.

С Белецким Распутин тоже был знаком отдалённо, но Распутин знал один факт, очень красноречиво характеризующий Белецкого. Как-то государь поехал в Крым, в Ливадию — надо было немного подлечить морским воздухом наследника, не то мальчик совсем расхандрился в гнилом петербургском климате, великие княжны тоже требовали перемены обстановки и о Крыме говорили много и громко — лица их во время этих разговоров оживлялись и розовели — и, если выпадал удобный случай, интересовались у отца по-французски, когда же они отправятся в Ливадию?

Отец хмурился, внимательно выслушивал дочерей и отпускал их, не отвечая на вопрос. Дочери не обижались на отца — понимали, что Россия важнее поездки в Крым...

Наконец отец сдался и однажды вечером, придя к дочерям, торжественно объявил:

   — Едем, едем! Завтра едем в Ливадию!

Дочери не сдержали восторга, закричали радостно:

   — Ур-р-ра!

Царь поморщился:

   — Чего вы кричите, как солдаты?

Приехав в Ливадию, он вызвал телеграммой в Крым Распутина: наследник без «старца» скучал, плохо спал, у него болели суставы — целебный крымский воздух не помогал. Александра Фёдоровна была этим обстоятельством удручена, ходила с тёмным озабоченным лицом, а царь, тот даже отказывался от прогулок по Солнечной тропе, которую очень любил.

Параллельно с телеграммой царя в Питер ушла другая телеграмма — ялтинского градоначальника генерала Думбадзе, который предлагал Белецкому и тогдашнему министру внутренних дел Маклаковву избавиться от Распутина, изрядно уже всем надоевшего.

План Думбадзе был бесхитростен. Распутин на поезде прибывал в Севастополь, там его забирал катер, чтобы по морю доставить в Ялту. По пути катер должен был причалить к Ласточкину Гнезду, где на скале, прилепившись на манер изящного спичечного коробка, на железных сваях стоял картинный, очень живописный замок. Распутину, как почётному гостю Крыма, этот замок Думбадзе просто обязан был показать по протоколу. А наверху во время показа — столкнуть «старца» со скалы в море.

План был очень простой и наивный, генерал Думбадзе не знал «старца», его интуиции, способности ощущать опасность за десятки километров, просчитывать события не то чтобы до деталей — до микроскопических, совершенно невидимых мелочей.

Если Распутин засечёт хотя бы один косой взгляд либо просто что-то почувствует, он ни за что не полезет на верхотуру Ласточкина Гнезда, полюбуется замком снизу, с моря, и даст команду плыть дальше. И всё-таки шанс уничтожить «старца» был.

Белецкий тогда не дал хода телеграмме, он вообще оставил её без ответа, и ялтинский грузин-генерал ничего не предпринял, оставил Распутина в покое.

Об этом Распутин узнал и фамилию Белецкого хорошо запомнил. Хотя у него были к Белецкому свои претензии — слишком уж плотно тот окружает его своими «гороховыми пальто», иногда эти смурные, с вечно озабоченными лицами и мокрыми красными носами люди не дают ему и шага ступить, держат цепко, приходится удирать от них через чёрный ход.

Раньше филёры грелись у Распутина в прихожей либо на кухне, иногда даже пробавлялись горячим чайком, сейчас он приказал не пускать их в дом — пусть довольствуются подъездом, этого достаточно. Либо вообще кукуют на улице. И жизнь филёров сделалась хуже, совсем плохой.

С другой стороны, «гороховыми пальто» мог распоряжаться не только Белецкий, но и генералы Джунковский либо Глобачёв [30]. Распутин это тоже знал и при случае недовольно щурил глаза, пощипывал пальцами длинный чувствительный нос.