Братья

Он кружил в каменном мешке, не обращая внимания на холод, который жег босые ноги. Он сам сбросил обувь, войдя сюда. Он дал зарок испытывать себя ежечасно, умножать собственные лишения. Вы мне узилище, а я себе еще добавлю, потому что не боюсь. Воля тюремщиков не властна над ним. Господь сам испытает, когда сочтет нужным. Не им, а Ему судить своего раба и приказывать ему. Разве они усмирили его тело, заключив его сюда? Нет. Он властен над собой и того более, потому что не боится за свою плоть. Дух, дух его свободен и несокрушим. В себе он уверен. А в других?

Мысль эта остановила его, как будто ударив, заставила задуматься. Ученики дожидаются в городе. Некоторые растеряны, смущены его пленением. Может быть, кто-то готов отступить. Его оружие должно придавать им силы. Много раз повторял он всем и каждому. Слово, слово, слово. От Его имени они могут и должны лгать, не испытывая никаких сомнений. Капля сомнения — уже неверие в их правоту, в их учение. Только так. Нет такой клятвы, которую они не могли бы переступить. Проклятия, анафемы, которыми пугают церковники, это — тьфу. Ничто. Лжесвидетельствовать, изворачиваться — так надежнее, потому что лжи верят. Прощение за эту ложь им отпущено. Кто их судит? Ответ — дети Дьявола. Ну так и подавитесь вы нашей ложью, околейте, раз не находите сил принять истинного Бога. А сами они, отпавшие от Сатаны, восстанут со всем народом и утвердят справедливость.

Василий сквозь сумрак глянул на франка. Тот выхлебал пойло, пристроился и лежал недвижимо. Раб и только. Как только Василий переведет дух, он возьмется за этого. Не было еще человека, которого он бы не убедил. И этот будет среди них. Пусть только Господь явит знак.

Металлическая скоба лязгнула о камень, дверь медленно отворилась. Стражник объявился на пороге, ткнул во тьму дымным факелом. Тень Василия метнулась по стене.

— Эй, монах. — Приказал стражник. — Выходи.

Василий потер под рясой босые ноги, подтянул край одежды и шагнул вслед за стражем. Дверь за ним захлопнулась. От грохота и разбойник страшный содрогнулся бы. Куда теперь? Зачем? Не дано пока знать. Он шел по мрачному коридору между двух тюремщиков и не испытывал страха. Сердце его билось торжественно, он слышал этот стук. Разве не предвещал Господь, что заточение его будет недолгим. Разум подсказывал, вряд ли станут его освобождать спустя несколько дней после пленения. Ну и пусть. Хоть было ему объявлено прямо, что замыслы его раскрыты доносчиком, хоть было известно ему, что смущение умов всегда считалось в империи серьезным преступлением, но не оставляло его ощущение победы. Как будто летела она впереди, и не факелом, а светом Божьим проясняла путь.

И вправду. Только поднялись из подземелья, вышли во двор и в глаза Василия, отсидевшего несколько дней во мраке, ударил ярчайший свет. Он даже шатнулся назад, остановился. Охранники замерли по сторонам, не торопили, ждали терпеливо, пока узник придет в себя. А Василий прикрывая глаза рукой, однако, к положению своему привыкал. По обращению, по малозначащим признакам, он ощущал себя хозяином положения. Может, ведут его тайные сторонники? Есть такие и среди стражи, всех он не знал, ученики его именем обращали. Пока он размышлял, страж легко подтолкнул его в спину, даже не подтолкнул, а показал без слов, пора двигаться. Ну что же, пора. Василий был готов. Глаза как раз обвыкли на свету, а поспешных действий он решил не предпринимать. Теперь главное не дать возобладать поспешной надежде, торжеству, не утратить осторожность. Одно торопливое движение души уже дорого обошлось ему. Достаточно того, что признаки смятения, если они и были, оставили его. Вернулось спокойствие, а уверен он был всегда. Медленно, достойно он прошел дальше.

Вышли куда-то на зады, а не через главный двор, которым Василия недавно провели. Шли вдоль стены, и он таким понятным душевным движением узника жаждал взглянуть, что за ней. Судя по звукам, море. Слышались крики чаек и громкие голоса. Ветер дохнул теплом, сыростью, талой водой, как бывает в конце короткой здешней зимы. Василий с удовольствием подставлял лицо ветру — еще один добрый знак — и шел, не разбирая, босыми ногами, не чувствуя холода, прямо по лужам. Что ему здесь, когда он в горах, по камням бродил босиком. Его не торопили. Передний страж отступил, пропустил Василия, и они с напарником пошли по бокам от своего узника, так что выглядели скорее не стражей, а почетной охраной. Василий приосанился, гордо поднял голову. Пусть видят. Никто не встретился на пути. А жаль. Василий любил разглядывать лица, угадывать скрытые свойства натуры, выбирать нужные для себя. Важное дело, не каждому дан этот дар. Потому он и учил столько лет, проповедуя запретное. С другого бы давно содрали шкуру, а его вон как ведут. Как бы в подтверждение, неподалеку ударил колокол. Стражи перекрестились. И Василий поступил также, не забыв мысленно послать проклятие кресту. Его не убудет. Это было непременное правило, которое он не уставал повторять. Нет знака гаже, сквернее, лживее, чем крест. Завораживает крест, поклоняются ему блудодеи, и сами того не знают. Сатана превратил его из орудия пытки в знак божеский, и так воссоединил одно с другим. Но Господь видит. И укрывает истинных слуг, готовит их к нужному часу, а пока послал через Василия наказ — ничем не выдать себя. Пусть и он осеняет себя этим знамением, скрывая отвращение. Пусть, но проклиная тайно, чтобы не выдать себя грешникам, упорствующим в заблуждении. Всё это он Василий знает. Вот сейчас лоб осенил, а про себя — тьфу, тьфу на него. Грех притворства ляжет на его гонителей, а сам он может проклинать безбоязненно. Не убудет от него, а только добавится. Придет пора. И Василий еще раз с наслаждением перекрестился на звук колокола.

Прошли еще, свернули за угол каменного лабиринта, оказались перед коваными воротами. Охранник гулко ударил в них колотушкой, передал узника дворцовой страже. Вступил Василий на большой двор, выложенный мраморными плитами. Вперемешку белыми и черными. Фонтан того же мрамора. Красота. Если бы не ненавистные одежды. Как раз епископ садился в коляску. Сам в золоте, колесница фараонья. Василий тут же проклял его, как делал всегда при встрече со слугами Сатаны. Знал он действенность своего проклятия. Тьфу. Епископ глянул в его сторону. Так и есть, ощутил. Мерзейшие из мерзейших, лжецы и притворщики — они святотатствуют в храмах, изгаживая Слово. Они поклоняются сатанинскому знаку. Хуже, чем еврейские первосвященники, отправившие Христа на казнь, отвратительнее, чем сам Иуда. Тот предал единожды, и эти предают каждодневно и многократно. Придет ваш черед, изверги. А пока — тьфу на вас. И еще раз. Тьфу.

Вот и легче стало. Не уступил им и сейчас. А пока вошли в дом. Шли незнакомыми коридорами, но по ширине их, по светлым окнам, по убранству Василий понял, ведут его не на пытку, а по важному делу. И подобрался весь, изготовился. В том особая трудность, его выбор. Как быть? Отстаивать себя безбоязненно, или прикинуться послушным слугой сатанинцев. Пусть сами доказывают, пусть говорят, что угодно. Не выйдет. Он — врач. Известный врач, не первый раз приглашают во дворец к сильным мира сего. Ясно, следили за ним, и следили давно. Ученики его могут быть заподозрены. Но сами шпионы скорее искусают себе локти, чем найдут след. Посвященные твердо знают, как отвечать. Чтобы ни спрашивали, чтобы не сулили. Могут и поклясться, кем угодно. Василий грех принимает на себя. Никто ничего не ведает. Врачевание давало Василию преимущество. Кто может точно различить предмет врачевания? Говорят, тело страдает, а на самом деле — душа. Правды не ведают. Те, у кого душа обращена во тьму, не смогут распознать света в других. А за своих он — Василий отвечает.

Вышли к двери темного благородного дерева и с золотым рисунком. Высотой в три роста таких, как он, под раскрашенным потолком. Здесь стояла своя стража. При оружии и в сверкающих доспехах, будто из золота. Туники из ярко красной ткани. Чистые слуги Сатаны. Только доложили, минуты не прошло, а двери распахнулись. Значит, ждали, специально за ним послано. Охрана осталась за дверью, а Василию показали пройти. Вел его бессловесный человек в белой хламиде. Комната огромная, в каких Василию еще не приходилось бывать, пол убран толстенным пушистым ковром. Босые грязные ноги Василия в нем утонули, хорошо им стало после холодной слякотной улицы. Большие окна забраны узором металла, в изгибах вставлены цветные стекла с изображениями сказочных зверей и птиц с нарядными распущенными хвостами. А между ними, сквозь прозрачные стекла, которых тоже было немало, был виден огромный простор с десятком кораблей и множеством лодок. Солнце садилось, разбросав багровые полосы на водной глади. Как-то было удивительно — и покой, и движение, и жизнь, и сон, сразу одновременно в обрамлении цветных кружев. Сердце обмирало от красоты и восторга.