Ливонская война

— Со святыми упокой, Христе, душу раба твоего!.. — дрожащим от холода голосом пропел полковой поп, заканчивая короткий молебен, размашисто осенил все гробы крестом и быстро спрятал руки в меховые варежки.

Посошники принялись заколачивать гробы. Кто-то тоскливо и зло сказал:

— Как жить ни тошно, а помирать тошней. Живот один токмо Бог даёт, а отымат его всяк гад!

— Сё верноть, — ещё тоскливей, со вздохом поддержал его другой. — Жисть надокучила, а и со смертью не обыкнешься.

— Эка затянули! — обозлился один из заколачивающих гробы посошников. — Како бабы! Не на живот рожаемся — на смерть!

— На смерть-то на смерть, да кажный норовит подоле с ней не стыкаться.

— Норовит! — с прежней злостью сказал всё тот же посошник. — А судьба, она идеже? Она, что ль, в хлеву у тя на ужах привязана? Она в кажный час на загривке сидит. Кого поторопней с ней стакнет, а кого намурыжит — сам кликать её починает!

— На войне смерть хороша — расплохом берёт, — спокойно и рассудительно сказал ещё кто-то. — Пошто кручиниться, что сгинул в поле? Паче в поле, неже в бабьем подоле!

— Ин доброе слово речено, — вымолвил поп. — И по-мужецки, и по-ратницки! И воеводскому слуху селико приямо! Смерть на поле брани освящена Богом, дети мои! Врата рая отверсты погиблым!

Когда поднесли крышку к последнему гробу, около которого стоял Морозов, воевода, до сих пор неотрывно смотревший в темноту, заглянул в гроб и узнал Тишку, убитого утром на его глазах. «Про мня вся Расея ведает», — вспомнил он его добродушную похвальбу и тихо сказал:

— Пухом тебе земля, Тихон.

После погребения погибших Морозов вернулся в свой стан. В его шатре вместе с Оболенским сидел царь.

Морозов растерялся от неожиданности: Ивана он ждал, но не думал, что тот завернёт к нему в шатёр.

Иван терпеливо переждал его растерянность, мягко, шутливо сказал:

— Без спросу забрался к тебе, воевода… Не изгонишь? Мой-то шатёр в коше [96]. Покуда довезут да покуда раскинут!.. Сам ведаешь, каки у меня расторопники!

— Честь мне за что такая, государь? — взволнованно вымолвил Морозов.

— Ему говоришь, от мороза сховаться негде, — опять пошутливо сказал Иван, — а он тебе про честь! Ну-к, приди в себя, воевода! Что ты предо мной, как пред красной девицей. Ратных прятал? Сколь их у тебя?

— Пятеро, государь…

— Ну, невелик счёт. Гораздо ты поуправился! Мне Оболенский про всё уж поведал… Доволен я тобой, воевода. — Иван снял с пальца перстень, протянул Морозову: — Вот тебе за усердие и за смелое дело. С яхонтом он… И не благодари — не по блажи даю! Доволен тобой! Заслужил! Другому б не дал!

— Потщились, государь… Чтоб не уронить славы оружия русского!

— Не витийствуй, воевода! Тебе сие ни к чему! Кто славно воюет, тот и без красного слова приятен мне. За десять вёрст слышал твою говурю с литовцем. Такая говоря мне боле по сердцу.

Иван помолчал, поласкал Морозова глазами, довольно спросил — спросил не столько у Морозова, сколько у самого себя:

— Не вылез, стало быть, литвин?

— Не вылез, государь, — ответил Морозов, хотя и понимал, что Ивану не нужен был его ответ. Отмолчаться на вопрос Ивана, даже будучи уверенным, что он не ждёт ответа, мало кто решался: редко на лице Ивана отражалось то, что было в его душе.

— Ну так и не вылезти ему! — засмеялся Иван. Он был возбуждён, радостен, непритворно радостен и непритворно приветлив и добр. Редко приходилось Морозову видеть его таким. После взятия Казани да ещё при освящении Покровского собора на рву видел Морозов в глазах Ивана этот чистый, наивный, ребяческий блеск.

— Не вылезти! — снова повторил Иван, не переставая смеяться. — Поутру мы ему такое учиним, перекреститься не сможет литвин! Против главных ворот выставим весь стенной наряд, а из остального учнём палить по острогу — калёными ядрами, чтоб подпустить красного кочета! Поглядим, как он закудахчет на его подворье!

— По посаду всего сручней палить с островка, что на Двине, — сказал Морозов. — Туда лёгкий наряд поставить да стрельцов с пищалями… Лед на Двине крепок, можно и большой наряд переволочить и бить из-за Двины. С двинского боку стена острога послабей.

— Дело говоришь, воевода, — довольно сказал Иван. — Вот подойдут полки, сберемся на совет… Послушаю вас всех! А тебя более других: ты тут уже пораскинул глазами, повынюхал слабины у литвина… А войско то, как мыслишь, не кинется на вас?

— Две тыщи конных, государь, — проть нашей силы! — усмехнулся Морозов.

— Две тыщи! — повторил Иван тоном Морозова. — Упомни, как ливонский маршалок Филипп Белль кинулся с пятью сотнями супротив наших двенадцати тыщ!

— Белль безумец был, государь!

— Безумец?! Мне бы поболе таковых безумцев в воеводы! Я ему на то и голову велел отсечь, чтобы не имели мои воеводы супротив себя такового храброго воинника. Магистр ливонский Фюрстенберг мне за него десять тыщ талеров выкупу сулил. Десять тыщ!.. Фридерик дацкой у них за двадцать тыщ все эзельские и пильтенские земли купил, а тут за единого человека — десять тыщ! Но я велел отсечь ему голову, ибо и тридцатью тыщами не окупил бы того урона, который мог причинить нам Белль, воротись он снова в Ливонию.

5

К полуночи все русские полки подошли к Полоцку. На совете у царя решено было охватить город полукольцом — от Полоты до Двины, поставив у Полоты, против Великих ворот, Большой полк с тяжёлым стенным нарядом, а полки правой и левой руки выставить не справа и слева от Большого полка, как обычно делалось при осадах, а оба полка вместе — слева ближе к Двине, оставив между ними раствор для передового полка.

Сторожевой полк, по совету Морозова, переведён был по льду за Двину и поставлен на южных подступах к городу — вдоль противоположного берега Двины, чтобы отразить удар пришедшего на помощь Полоцку литовского войска, если бы оно всё-таки решилось напасть на русские полки.

До самого рассвета воеводы расставляли полки по местам, а с рассветом, лишь только первые всполохи света очистили небо от черноты и последние хлопья тьмы растворились в стылой белизне, литовцы увидели под своими стенами вместо вчерашней немногочисленной рати огромнейшее русское войско, заполнившее всё окрест на несколько вёрст. Войска было так много, что, казалось, не только земля, но и небо занято им.

Царь ещё до рассвета облачился в доспехи, велел оседлать своего актаза [97] и вместе с дворовыми воеводами, с князем Владимиром, Алексеем Басмановым, Бутурлиным, Серебряным и Шуйским, под охраной татар, поехал поближе к городу. По пути их встретил Морозов. Воевода был растерян, испуган — от вчерашнего его бодрого вида не осталось и следа. Царю поклонился так, будто клал голову на плаху. Иван заметил это, встревоженно и недовольно спросил:

— Что приключилось, воевода?

— Как и сказать тебе, государь?.. — Морозов совсем поник под Ивановым взглядом. — Сердца нет во мне… Умом не вздумаю… — Он окинул взглядом Бутурлина, Басманова, Серебряного, Шуйского, словно бы просил у них помощи, но те так же встревоженно смотрели на него. Князь Владимир в испуге даже отстал от Ивана, уступив своё место около него Морозову.

— Говори!

— Тысяцкий мой, Хлызнёв-Колычев, пропал, государь, — на едином духу выпалил Морозов.

— Пропал? — поначалу спокойно и даже разочарованно переспросил Иван, но вдруг лицо его стало бледнеть. — Сбежал? Собака! — яростно зашипел он и жёстко хлестанул плёткой по холке своего актаза. Конь вздыбился с жалобным ржанием — Иван чуть было не вылетел из седла. — Догнать! Схватить! Схватить!!! — завопил он; губы его почернели, щёки тряслись, как у старика. — Басманов!.. Шуйский!.. Догнать! Я его на кол!.. Своими руками!..

— Не догнать его, государь, — спокойно сказал Басманов. — Беглому одна дорога, а погонщикам — сто!