Ливонская война

Иван привстал на стременах, выбросил в сторону правую руку и широко повёл ею, словно хотел обнять или привлечь к себе это громадное людское скопище. Рука его описала широкую дугу — он даже повернулся в седле вслед за рукой, чтобы увеличить размах, — и замерла у левого плеча, прикоснувшись к стальному наплечнику. Тысячное дыхание враз затаилось… Воздух очистился от дымчатости, и сквозь его прозрачность чётко и ясно, как на обновившейся иконе, вдруг проступили новые, совсем непохожие на те, что были минуту назад, суровые, иконообразные лица. И как перед громадной иконой, широко и торжественно перекрестился Иван перед этими лицами и громко, но не крича, выдерживая каждый звук, чтоб быть услышанным повсюду, произнёс:

— Воинники! Братья! Русичи! Приспела година вашему подвигу! Потщитесь единодушно пострадать за святые церкви, за православную веру христианскую, за исконную, единоземельную вотчину нашу и единородных братьев наших, томящихся под игом богоотступных литвин! Вспомним слово Христово, что нет большей любви, как положить душу свою за други своя! Припадём чистыми сердцами к создателю нашему Христу, да не предаст он нас в руки врагам нашим! Не пощадите голов своих за благочестие: ежели умрём здесь, то не смерть се, а жизнь! Ежели не теперь умрём, то всё едино умрём послеже, а от сих литвинов богоотступных как впредь вызволим вотчину нашу и братьев наших единородных?!

Гул раскатился по ратным рядам. Из ближних рядов кто-то отчаянно выкрикнул:

— Куды ты глазом кинешь, туды мы понесём свои головы!

И вся рать снова отозвалась на этот выкрик ликующим гулом.

Иван поднял руку — гул осёкся, лишь где-то в самых дальних рядах, как эхо, отдались его последние, слабеющие отголоски.

— Воинники! Я с вами сам пришёл! Паче мне здесь умереть, нежели жить и видеть вотчину нашу исконно русскую и братьев наших единородных в литовском плену… — Он помолчал, обвёл взглядом передние ряды, снова заговорил: — Ежели милосердный Бог милость свою нам пошлёт и подаст помощь, то я рад вас жаловать великим жалованьем! А кому случится до смерти пострадать, рад я жён и детей их вечно жаловать! И мне ведома нет — какова отца они дети, коль, на смертной игре супротив недругов наших голову положивши, оставил отец их сиротами. Но нечестно будет тому и детям его, кто не потщится умереть честно на игре смертной с недругом за моё великое жалованье царёво! Тот умрёт здесь от моей царской опали — за трусость свою и слабодушие!

— Всё едино умрём за тя, государь! — снова выкрикнули из ближних рядов.

Иван вновь приподнялся на стременах, словно хотел высмотреть крикнувшего, и громко сказал в ту сторону, откуда донёсся крик:

— Кто у меня верно служит и против недруга люто стоит, тот у меня и лучший будет!

Квязь Владимир вышел наперёд, стоя между Иваном и ратью, начал взволнованно говорить:

— Видим тебя, государь, тверда в истинном законе, за православие и вотчины наши древние себя не щадящего и нас на то утверждающего, и посему должны мы всё единодушно помереть здесь с богоотступными теми литвинами!

— Всё едино умрём! Умрём! Умрём! — закричали с разных сторон.

— Умрём! — прокатилось из стороны в сторону, и весь Большой полк, все пешие и конные дружно вскинули вверх щиты. Стоявший неподалёку полк правой руки тоже вскинул над собой щиты, и дальше, до самой Двины, покатился по остальным полкам грозный брязкот вскидываемых щитов.

— Дерзай, царь, — напряг до предела голос князь Владимир, — на дела, за которыми пришёл! Да сбудется на тебе Христово слово: «Всяк просяй приемлет и толкущему отверзется!»

Иван повернулся к знамени, перекрестился на образ Христа и, не отрывая от него глаз, громко сказал:

— Владыко! О твоём имени движемся!

Воеводы обступили его: он оглядел каждого, словно пересчитал их. Глаза его не вмещали огня и радости, и он пучил их, как грудной ребёнок, забыв в это мгновение, что он царь и что ему не пристало шалеть от радости и пускать пузыри изо рта.

— С Богом, воеводы! Отстраним от сердца всю смуту, обиды!.. Я, государь ваш, говорю вам: любовь моя и жалованье моё — с вами! Вооружим сердца ненавистью к нашим врагам и послужим Руси, как служили ей наши отцы и деды! С Богом, воеводы!

— Тебе первый выпал, государь! — сказал Алексей Басманов, протягивая Ивану тлеющий фитиль.

— Нет! — враз насупился Иван. — У меня рука тяжёлая. Пали сам… Нет, погодь!.. Васька! — подозвал он Грязного. — Тебе поручаю первому выпалить по Полоцку!

— Ух! — ошалел от радости Васька и, приткнувшись к Иванову сапогу, поцеловал его.

— Гляди, не помри от радости, — с довольной усмешкой сказал Иван. — Жаль будет: иного придётся искать!

— Я перво выпалю, уж посля помру! — восторженно оскалил белки своих ярких глаз Васька и, выхватив из рук Басманова фитиль, пустился бегом к стоящим неподалёку лошадям.

— А мне что поручишь? — спросил с недовольством Федька.

— А что хочешь! — засмеялся Иван. — Ступай воеводу Довойну в плен возьми! — И, оборвав смех, тоже с недовольством обронил: — При мне будь! И ты, Михайло!.. Коль не хмелен ещё… А хмелен, так поди прочь с глаз!

— Не хмелен, государь, — не очень твёрдо сказал Темрюк. — В такой день!.. Иной хмель душу веселит!

Резкий, разломный звук яростно вспорол прочную утреннюю тишину. В той стороне, где стоял стенобитный наряд, поднялось пепельно-черное облачко дыма. — Почалось!.. — от волнения сорвавшись на шёпот, вымолвил Иван и перекрестился.

8

Весь день не умолкали русские пушки. Уже к полудню со стены около Великих полоцких ворот были сбиты обломы, растрощены бойничные венцы на двух башнях, а у одной угловой башни, стоявшей на сутоке Полоты с Двиной, был начисто сбит верх, и две пушки, находившиеся на этой башне, упали вниз, в ров. Литовцы почти не отстреливались: русские ядра посмели их со стен; лишь за полдень, когда пушки у русских раскалились настолько, что в них уже нельзя было класть порох, и пальба поуменьшилась, литовцы поосмелели и стали понапористей и почаще отвечать на редкие залпы русских. Но пальба их не приносила почти никакого вреда ни русским полкам, ни русскому наряду: пушки на стенах у литовцев были слабы, и ядра их достигали первого русского рубежа уже на излёте — даже лёгкие тыны надёжно защищали от таких ядер. Только передовой полк, выдвинутый несколько вперёд — против трёх главных стрельниц полоцкого острога, из которых скорей всего нужно было ждать вылазки литовцев, — понёс некоторый урон. Были убиты два пушкаря, ядром разворотило ещё одну станину под пушкой, да несколько ратников, рывших ниши и ладивших заборолы, поразило дробью из тяжёлых пищалей.

Воевода Морозов примчался к Серебряному — потный, измазанный грязью, закопчённый пороховым дымом, оглушённый, стал просить его не медлить подолгу и палить всем нарядом.

— Перелузгают моих людишек! — кричал он, напрягая от оглушённости голос. — Не мешкай, воевода, Христом Богом молю! Я ж у них под самым носом! А пушчонок-то у меня всего восемь осталось!

— Не перелузгают, — отвечал ему невозмутимо Серебряный. — У тебя их, что ль, одна сотня?! Погодишь… Сядь, пива испей! Вон как запарился! Неужто в один день хочешь Полоцк взять?

— Эх, да какое пиво?.. Какое пиво?! — сокрушённо вскрикивал Морозов. — У меня за два дня уже за десяток перевалило!..

— То не беда, — успокаивал его Серебряный. — Война — не пир. Тут как хватишь железного снадобья — вовек не проспишься. Свою голову береги! Ратным людишкам счёт непочат, а твоя голова на счету!

— Христом Богом молю, воевода!.. К царю поскачу, — загрозился Морозов.

Серебряный остался невозмутим.

— Како ж мне царь повелит из перекалённых пушек палить? — с твёрдым, ненамеренным спокойствием отговаривался он. — К ним же не подступиться! Пушкари уж себе все руки пожгли. И порох горит! Воду льём, так порох сырим — тоже проруха. Как ни кинь — все клин!

Ни с чем ускакал от Серебряного Морозов, и ещё около часа на его полк сыпались литовские ядра: ещё одного пушкаря подшибло, побило много лошадей пищальной дробью, поразворотило возы с ядрами и порохом, но, как только Серебряный возобновил пальбу из всех своих тридцати пушек, литовцы сразу же поудирали со стен и башен. Морозов успокоился. Больше литовцы уже не выпустили по его полку ни единого ядра. Он мог спокойно копать ниши, борозды [100], ладить тыны и заборолы, держа в то же время под обстрелом стенные пролёты между башнями, а по башням бил весь полковой наряд Серебряного.