Ливонская война

— Ступай, воевода, — устало сказал Иван. — Поспи до заутрени. Я тоже прилягу, лишь грамотку допишу, коль свечи не затухнут. Забыл повелеть сменить… Вот оно каково царю на Руси, — горько усмехнулся он. — Свечи сменить — и то указ давай! Про войну думай царь и про свечи не забывай. Толико и суй в подзатылье нашу треклятую Русь!

Иван вздохнул, поднялся с лавки. Басманов тяжёлым шагом пошёл к двери, утопая по самые колени в рыхлом ковре темени, укрывшем весь пол гридницы.

— А задум твой добрый! — остановил его в самых дверях Иван. — Подумаю ещё… Утром совет созовём, порешим, как нам подступиться к Полоцку.

Глава восьмая

1

Утро было ясное, морозное. Редкие облака парусили в высоком небе, медленно, друг за дружкой заплывая в широкую дугу окоёма — голубовато-искрящегося, будто подернутого тонким, прозрачным ледком.

Заканчивался январь. После долгого беззимья, нудившего землю сыростью и слякотью, с Рождества вдруг застудило, заметелило… Весь январь навёрстывал мороз потерянное ранее время — с редкими передышками-оттепелями, после которых ещё яростней принимался лютовать и изводить землю своими жестокими прихотями.

Пока войско стояло в Великих Луках, от январской стужи было где хорониться: жили по избам, по амбарам, по баням, в землянках в бору за Ловатью, а как вышли в поле — не стало от мороза спасенья. До Невеля дошли — пять сотен обмороженных набралось по полкам, и все из конных. Пехота, та ногами себе тепло добывала, а конный сидит в седле как истукан: ни рук схоронить — узды не бросишь, ни ногами подвигать — конь разойдётся, сидит и стынет, как сосуля. Одежонка не больно тепла: порты да зипун из крашеной холстины, душегрея, подбитая стриженой овчиной, чёботы из сыромятной кожи на мягкой, двойной подошве да короткая полсть — войлочная поддёвка под доспех. Поместные, да дети боярские, да те из служилых, кто побогаче, помимо казённой одежды, свою имеют: полушубки, кожухи, чёботы на меху да рукавицы, а рубеж [87] - и пеший, и конный — терпит мороз в том, во что его казна обрядила.

Из Невеля вышли в самую лютость. Воевода Морозов, поведший вместо Токмакова передовой полк, велел конным спешиваться через каждые две-три версты и шагать, ведя коней в поводу. На дневных привалах шатров не ставили, но костры жгли большие, а на ночь ставили шатры, навесы, шалаши, для чего обязательно останавливались вблизи рощ и боров, и костры в ночь жгли уже поосторожней и поменьше, только чтоб натопить из снега воды и приготовить пищу. Морозов должен был подступить к Полоцку неожиданно — так решили на совете перед выступлением из Невеля, и он остерегался жечь ночью большие костры, чтобы не выдать свой подход раньше времени. В степи могли разъезжать литовские дозоры, и потому костры загораживали тынами и сразу же гасили, как только натапливали воды и приготавливали пищу.

Литовское порубежье, так же как и русское, было пустынно и малонаселённо. Перейдя границу, Морозов за весь первый день пути не встретил ни одной деревни, ни одного сельца, но чем ближе подходили к Полоцку, тем чаще стали попадаться деревни и сёла.

Ни русских, живущих на литовской земле, ни литовцев Морозову не велено было ни сгонять с земель, ни брать в плен, но у каждой деревни и у каждого сельца велено было выставлять заставы, чтобы никто не мог убежать и окольным путём донести в Полоцк о подходе русской рати.

Два дня шёл Морозов трудным, неторёным путём, таща перед собой тяжёлые торящие плоты — по дюжине лошадей на каждом. Около двадцати деревень преминул, столько же застав поставил. Поубавилось ратников в полку. Морозов стал ещё осторожней — лазутчиков слал вперёд на разведку по пяти-шести раз на дню: боялся воевода напороться нежданно на литовское войско.

В третий день, к ночи, вышли на большую Полоцкую дорогу. До Полоцка оставалось вёрст десять. В эту ночь костров жгли ещё меньше — только чтоб натопить воды и напоить лошадей. Ратники вечеряли всухомятку.

Морозов выслал дозоры в оба конца дороги: к Полоцку и от Полоцка. Оба дозора вернулись с добрыми вестями: и сзади, вёрст на десять, и впереди, до самого Полоцка, дорога была свободна — ни литовских отрядов, ни купеческих обозов… Первый дозор, ходивший к Полоцку, доезжал до самого посада, прямо под его стену, и видел, что ров перед острожной стеной, тянувшийся от речки Полоты до Двины, с верхом засыпан снегом и не расчищен, на проездных башнях ворота затворены, но мосты перед ними даже на ночь не подняты, — значит, не ждут литовцы под свои стены никакого неприятеля и почивают в беспечье.

Ратники коротали ночь в наскоро раскинутых шатрах, под навесами, спали на возах, укрывшись соломой и сеном, а то и вовсе на снегу, завернувшись в лошадиные попоны; дозоры без конца сновали по дороге взад-вперёд: воевода Морозов не мог и часа побыть в неведении и не давал дозорным передыху, а сам с Оболенским всё думал и думал, как проскочить утром посветлу эти оставшиеся до Полоцка десять вёрст — самые трудные десять вёрст!

— Ну, что скажешь, княжич? — допытывал он Оболенского. — Как тут незамеченным проскочишь, коли на сих десяти вёрстах ещё шесть деревень? Как огонь по желобку с порохом, побежит весть. Тут уж заставами не перенять: от деревни до деревни глазом докинешь. Не поспеем до первой дойти, уж в последней знать будут.

— Пехоту — оставить, — предложил Оболенский. — Пусть движется вольно, а с нарядом и конницей — на рысях! Лишь солнце взойдёт, как будем под городом.

— В пехоте — вид! Две тыщи голов! Поглядит Довойна на таковую кучу люда — нипочём не решится на стравку [88]. Да и како без пехоты управиться: туры ставить, тыны наводить, ниши наряду рыть да раскаты ладить… Вместе подступать надобно! Не то нам Довойна баню с дорожки устроит. Хитёр он, дьявол! Я уж с ним не по первому разу сдыбываюсь.

До самого рассвета рядились воеводы. К рассвету порешили: идти всем вместе, встречных деревень не трогать, переполоху не учинять, а как только завиднеется Полоцк, пехоту оставить — с ней должен был остаться Оболенский — и с нарядом и конницей на рысях пуститься к городу. С ходу, не ладя ни туров, ни раскатов, начать палить по острогу, по посаду, а с подходом пехоты и пищальников учинить ещё пальбу и из пищалей и начать строить туры, городить тыны, рыть ниши, насыпать раскаты для тяжёлых пушек.

…Лишь только первые лучи солнца выглянули из-за края неба, воевода Морозов поднял полк. Впереди всех пошёл наряд. К его упряжкам припрягли ещё по нескольку лошадей, снятых с ненужных уже, брошенных торящих плотов. За нарядом плотным строем шла конница, за ней, почти бегом, положив на возы оружие, шли пищальники и пехота.

Первые несколько вёрст прошли быстро, потом пешие притомились, стали отставать от конных. Пришлось и конным поубавить ходу. Тысяцкие бесились на взмыленных жеребцах около своих тысяч: подгоняли, орали, мешая молитвы с матерщиной, сгоняли злость на сотских, которые тоже не жалели глоток…

Преминули первую деревню, жители которой и понять-то поначалу не поняли, что за войско идёт мимо, только расслышав русскую брань, пустились наутёк в ближайший лес. Во второй деревне было то же самое, но третья уже встретила русскую рать дружным безлюдьем и ещё не устоявшейся, только-только наступившей тишиной.

— Побежал огонёк по желобку! — сказал раздосадованно Оболенскому Морозов. — Теперь слушай, скоро и в Полоцке сполох ударят! Да уж не станет им встретить нас — прозевали! Токмо ворота закрыть да мосты поднять и успеют. Готовься, разделимся скоро. Токмо не мешкай, княжич, торопи пеших… Мне без пехоты не напужать Довойну. Я лише шуму да переполоху наделаю.

Громадное полое солнце вздымалось над белой утренней землёй. Небо из серого становилось сизо, а потом блестяще-лилово, как лезо закаливаемой на огне секиры. Облака всё плыли и плыли в широкую луку окоёма и таяли там на ярком огне солнца. Было много света, белизны и какой-то недоброй, кощунственной тишины.