Ливонская война

— София! София! — вдруг громко закричал один из дозорных, ехавший впереди воевод, и, приподнявшись на стременах, указал рукой вперёд, туда, где в лучах солнца сверкнули золочёные купола собора Святой Софии — патрональной святыни Полоцка.

Прошли ещё с версту. Теперь уже завиднелся и сам Полоцк. Морозов велел ставить дозорную вышку. Быстро собрали её из готовых частей, послали наверх самого зоркого глядача.

Над полями тихо, сперва еле слышно, а потом всё громче и громче, загудел дальний колокольный звон. Тишина задрожала, заколыхалась и вдруг отделилась от земли, от её сонной белизны, от её утренней затаённости и унеслась ввысь. Тишины больше не было. Был свет, слепящая белизна полей и тревожный, далёкий звон.

— Ударили сполох! — сказал Морозов и крикнул наверх глядачу: — Долго ещё будешь пялиться?! Сказывай, что там?

— Мосты подняли! Вороты затворили! — сообщал глядач. — Каки-т конные!.. Буде, с сотню!.. От главных ворот за Двину уходят!

— К Радзивиллу нарочных Довойна послал, — сказал Морозов, дослушав глядача. — Гляди ещё, да позорче! Ну, чего там?

— Посад облюдел больно! — крикнул глядач. — Черно, как от муравья! По стенам человеки закопошились! Должно быть, к пушкам сходятся!

— Чего ж ещё? — буркнул Морозов. — Не мочиться ж на нас со стен! Пальбой встренут… Сколько вёрст, по твоим глазам? — крикнул он озабоченно вверх.

— Версты четыре! — ответил глядач. — Чуть боле, чуть мене…

— Ну, княжич, пора! — сказал Морозов Оболенскому. — Кидаюсь я!.. А ты поспешай! — Морозов перекрестился, по привычке опустил на шлеме носовую стрелку, подобрал поводья. — В поле — две воли: кому Бог поможет! Слу-уша-ай! — заорал он перед войском. — Конным!.. Наряд и зелейники!.. Полной рысью за мной — пошёл!

2

Когда Оболенский с пехотой и пищальниками подошёл под стены Полоцка, бой уже был в самом разгаре. Пальба стояла нещадная. Временами залпы русских пушек и литовских сливались, и тогда казалось, что под ногами трещит и раскалывается земля.

Воеводе Морозову приходилось туговато. Десяти его пушкам с полоцкого острога отвечали по крайней мере десятка три. Литовцы били головным боем [89], залпами и в ряд, и такими сильными зарядами, что ядра, ударяясь в промерзшую землю, отскакивали от неё ещё шагов на сто. Не выбери воевода удачного места для своего наряда, не устоять бы ему против такого боя литовских пушек.

В одном месте, там, где крепостной ров соединялся с речушкой Полотой, стена острога круто загибалась, спускаясь к Двине, и вот тут — против этого острого клина, ограниченного небольшой башенкой, — и поставил свой наряд Морозов. Бойницы стен, сходившихся к башне под острым углом, смотрели в разные стороны, и литовские пушкари палили из них большей частью впустую или по коннице, которую Морозов отослал под стены — следить, чтобы литовцы не затеяли вылазку. Прицельно били по русскому наряду только с башни да из самых близких к ней стенных бойниц. Так что большого урона русскому наряду литовцы причинить не могли. Побило ядрами с десяток лошадей, одного возницу прихлопнуло перевернувшимся возом, разбило несколько зелейных бочек, но, благо, ядра литовцы кидали не калёные — порох в разбитых бочках не взорвался. Растрощило под одной пушкой тяжёлым ядром деревянную станину, отскочившей острой щепой прошило одному воротнику [90] живот. Его оттащили к дальним посошным возам, вытянули щепу из живота: он лежал на снегу в луже стылой крови и тихо шептал молитву, покуда не застыл на морозе.

Пушкари все были целы. Посошные и нарядная прислуга успели поставить им прочный тын, и он пока защищал их, хотя во многих местах прямые попадания проворотили в нём большущие бреши. Литовцы били прямым боем — со стены навесом ядро не пустишь, а тын лучше всего защищает от прямого боя, и пушкари надёжно укрылись за ним. Морозов же бил навесным боем — через стены. Его лёгкие пушки не могли ни пробить, ни причинить какого-либо вреда мощным, шестирядным дубовым стенам полоцкого острога, и воевода метал ядра за стены, туда, где копились люди. В двух горнах, устроенных рядом с нарядом, калили ядра и метали их из самой большой пушки на посад. От этих ядер вскоре занялось на посаде несколько пожаров, но литовцы их быстро потушили.

Подход русской пехоты встревожил литовцев сильней, чем стремительно наскочивший наряд с конницей. Тогда они думали, наверное, что русские пометают, пометают ядра, порыскают под стенами — и уберутся восвояси. Полоцк был грозной и мощной крепостью, и бояться сколько-нибудь серьёзного ущерба от таких малых сил русских в нём не могли. Но появление пехоты, видать, заставило литовцев задуматься — что же на самом деле затевают русские? Они даже пальбу на время прекратили. Перестал палить и Морозов, но Оболенскому велел срочно городить тыны для пищальников и ставить их поближе ко рву, откуда можно было стрелять прямо по бойницам, оставаясь недосягаемыми для литовских пушек, которые из верхних бойниц не могли бить по ним, а бойниц для подошвенного, низового, боя на полоцком остроге не было.

Пока литовцы думали-гадали да высчитывали, сколько русских собралось под стенами, Оболенский наставил вдоль рва саженей сто тына, расположил за ним пищальников и стал ждать, когда литовцы вновь посбегутся к бойницам.

Пехота стала подальше от стен — там, куда не долетали литовские ядра.

Раскинули временный стан, вновь выметнули смотровую вышку, выслали на неё четырёх глядачей. Посоха двинулись в ближайшую рощу за лесом: лесу нужно было много — на туры, на осадные башни и лестницы, на заборолы [91], на новые тыны. Те тыны, что были заранее заготовлены и привезены с собой на возах, уже были в деле, да и больше одного-двух дней даже самые крепкие не выстаивали — разбивали их, сжигали, и без конца тыны нужно было ладить вновь и вновь, ибо без них под крепостными стенами никакого дела сделать нельзя: ни ниш не нарыть, ни подкопа не подвести, ни мостов через ров не перекинуть. Тыны были самым удобным прикрытием: они были намного легче туров и заборолов, их легко можно было переносить с места на место, а зимой ставить на полозья и подходить с ними под самые стены.

Застучали на стану топоры, запылали громадные костры, оттаивая промерзшую землю, в которой нужно было рыть ниши, которой нужно было заполнять туры, из которой нужно было делать насыпи для раскатов под тяжёлые стенобитные пушки. Много дел было у пехоты и посошных. Оставив их под надзор тысяцких и сотских, воевода Морозов снова вернулся к наряду.

— Заряды поболе надобно делать! — указал он нарядному голове и десятским. — Погляньте, на берме [92] сколико ядер лежит. Не долетают. Ночью собрать нарядитесь.

— Зелье слабо, — жаловались десятские. — Ямчуги в нём мало. Сыпем сверх меры, а пал всё одно слаб.

— Тишка, наш ядерный, из гузна пуще палит! — забалагурили пушкари. — Оглушил ужо, байбак!

— То во мне от натуги, — оправдывался Тишка — здоровенный сутулый детина, сидящий на куче ядер и лениво перекатывающий в руках четвертьпудовое ядро. — Я ж-но хапаю по две дюжины зараз… А се… — Он поприкинул в уме и договорил: — По шестипудов!

— Молодец, Тишка! — похвалил его Морозов. — Литвина надобно яро досадить!

— Нам то не в тягость, — с прежней важностью сказал Тишка. — Под Фелиной я пудовок по осьми брал. У «Медведя» сам стоял, сам и закатывал… Ан иные ядерные на пудовках по дву стоят.

— Горазд хвалиться! — задорили Тишку пушкари.

— Пошто хвалиться? — равнодушно отговаривается Тишка. — Про то вся Расея ведает.

— О-хо-хо! — захохотали пушкари. — Вся Расея! Эк и галагол!

Засмеялся и Морозов. Тишке, видать, смех воеводы не понравился больше всего. Он глянул на него с простодушным укором, перекинул ядро в другую руку, упорно повторил: