Варяги

   — Ты бы, хозяин, потерпел с долгом-то. Нам бы только зиму перебиться. Помрут ребятишки с голоду, да и нам не выжить, если всё нынче тебе отдать. Знамо дело, нехорошо в должниках-то ходить, а что поделаешь? Али в ушкуйники подаваться?

   — Добро, — пристукнул ладонью по грубой столешнице Блашко, — я вас слушал, теперь вы меня послушайте. Туго вам — вижу. Ежели я не помогу, никто не поможет. Но и вы в моё положение войдите. Я вам сколько лет в долг припас разный даю, а ноне снова просите у вас не брать. Откуда у меня добра-то возьмётся? Сам скоро с сумой по миру пойду. Кому польза будет?

Мужики молчали.

   — Говорите, коли не помогу, перемрёте за зиму? — продолжал Блашко. — Так и будет, если не послушаетесь совета доброго. А я так мыслю. Долг я засчитаю и ещё зерна, соли пришлю. Но быть вам от сей поры в закупах на всей моей воле...

   — В закупах?! — ахнул Ратько. — Ты, новеградец, безделицу молвишь. Мы свободные смерды, а ты хошь нас в закупы? Не будет того!

   — Да, человек добрый, мы, понятно, должники твои, — поддержал соседа Ждан, — но в закупы... На то нашего согласья нет...

   — Нет, и не надо, — спокойно ответил Блашко. — Пусть будет по-вашему. Только ждать с долгом мне больше невмоготу. Нынче верните всё...

В дальнем конце стола в голос заревели бабы. Глядя на матерей, запищали дети. Мужики сидели мрачные, насупившиеся. Блашко оставался спокойным, видел: по его выйдет, залесчанам подаваться некуда.

   — А, леший бы забрал твою свободу, — рыдая, накинулась на Ждана жена. — Им свободными-то помирать от голоду легче будет, что ли? — и ткнула пальцем в семерых ребятишек, при первых словах матери прекративших рёв. — Чем я кормить их буду? Али долг ими отдавать?

   — Цыц, не твоего ума дело! — взорвался Ждан.

   — Не моего? А когда они от подола не отстают: «Мамка, исть хочу», — тогда моего? У тебя, может, в каморе жита припасено, что ты тут выкобениваешься? Или мясом кадушки набиты?

   — Ждан, уйми её, — подал голос Ратько.

   — Вы посмотрите, люди добрые, и этот туда же, — закричала жена Ратько. — Уж ты бы помолчал. День-деньской по лесу шляется, векшу несчастную не добудет. Да я тебя, свободного, другой раз в избу с пустыми руками не пущу, попомни моё слово...

   — А, чтоб вас... — вскочил Ратько.

   — Сядь, — остановил его Блашко. — Вы тоже помолчите малость, — повернулся он к женщинам, — да робят уймите. А вам, мужики, вот что скажу. Свободой вы своей не кичитесь, не дорого она стоит, свобода ваша. Не потому, что вы в долгу у меня неоплатном. Мы люди свои, как-нибудь разберёмся. Но и то знать должны: ноне на землю словенскую бодричи пришли. Сегодня вы свободные, а завтра в их полной власти оказаться можете. Вона, спросите у деда Бортника, не бывало раньше так-то?

   — Бывало, бывало, — тихо ответил старик. — Варяги однажды насунулись. Князь Гостомысл прогнал их. А теперь, значит, бодричи на нашу землю полезли? Худо, люди. Беды ждать надобно. Хоть варяги, хоть бодричи — они такие, знаю.

   — Вот-вот, — подхватил Блашко. — А за мной будете, может, и минует вас беда неминучая. Так что выбирайте. Не тороплю, мужики, но утром своё решение сказать должны. Мне недосуг...

Спать отправился Блашко в ладью — не зима, к тому же под медвежьей шкурой и заморозок не страшен.

Утром к избе Ждана собралось всё поселье — два десятка да семь человек. Дети испуганной стайкой держались в стороне. По угрюмым лицам мужиков и баб Блашко понял, что залесчане согласны закупиться. Предстояло выдержать характер и не посулить им слишком многого. «Посулы долго помнятся», — остерёг он себя.

Отсутствовал старейшина в Новеграде четыре седмицы. Вернулся довольный. Помимо Залесья побывал ещё в четырёх посельях, и не бесприбыльно.

На другой по приезде день его пригласил в градскую избу Олелька. Разговор был коротким. Блашко даже почудилось, что никуда он и не уезжал из града.

   — Отдохнул? Хозяйство поправил? — спросил Олелька и, не дожидаясь ответа, предложил-приказал: — Пора за дела градские приниматься...

Милослава без устали бродила по улицам Новеграда. Лёгкая соболья шубка, шапочка из чернобурки, сафьяновые сапожки на высоком каблучке — привычный родной наряд подчёркивал изящество её фигуры.

За последний год она расцвела, налилась женской красой. Молодцы, увидев её, останавливались и долго с восхищением смотрели ей вслед. Милославе льстило неприкрытое мужское внимание. Ласковым словом и взглядом привечали её и женщины, особенно пожилые, на чьей памяти неудержимо носилась она по улицам девчушкой-резвушкой ещё при жизни отца. В глазах девушек Милослава примечала придирчиво-ревнивый интерес: у каких цветов брать румяна, чтобы так же алели щёки?

Улица привела Милославу на берег реки. Сюда когда-то бегали они тайком с подружкой Людмилой, менялись нарядами. Людмила с восторгом надевала её цветастый сарафан, о каком могла только мечтать. Её отец старший в дружине, не из бедных, но до князя-старейшины Гостомысла ему было далеко.

Где-то она сейчас, Людмила? В Новеграде? Тогда почему к Милославе не пришла ни разу? А может, выдали Людмилу замуж куда-нибудь на чужую сторону?

Вспомнились почему-то ночные игрища на Купалу, и загрустила Милослава. Коротким выдалось её девичество, без радости и вольных утех. Только раз и побывала на игрищах тех, потешились с Людмилой, вволю напрыгались через костёр, походили в хороводе, попели песен. Даже в сильных объятиях молодого гридня отцовского побывала. Он в потёмках не разобрал, кто перед ним — девка как девка, в простом сарафане, в платочке лёгоньком, обнял сзади, прижал к груди, поцеловать пытался, а заглянул в лицо и тут же отпустил её: «Прости, княжна, не признал...»

Ах, гридень, гридень! Где ж тебе было признать меня. И сарафан, и платочек, и лёгкие постолы — во всё Людмила одела... Нет, не бывать боле Милославе на игрищах! Князь-батюшка строго наказал няньке-мамке, как дочь растить-воспитывать: учить хозяйству, держать в скромности и послушании, уметь красоту и честь княжескую блюсти.

О том, что Милослава была на игрищах Купалы, князь прознал всё же. Мамка переполошилась. Милослава тоже думала, что разгневался батюшка, но он только головой укоризненно покачал да спросил неожиданно: слышала ли она о народе таком — бодричах? Она ответила, что мамка рассказывала, будто лет пятнадцать тому назад были какие-то варяги в Новеграде, пока не прогнал их мечом батюшка за далёкие горы, за синие моря. Говорят, помогали ему бодричи.

Батюшка улыбнулся печально, велел сесть поближе. «Винюсь, дочь моя, — сказал задумчиво. — Не было у меня времени наставлять тебя. Матери твоей, Жданке, то делать надлежало бы, разумница была... А теперь уже и поздно. Одно помни, дочь: где бы ты ни жила, родина твоя здесь. Земля наша словенская обильная и других земель не хуже, а лучше будет. Гордись, что родилась и выросла на этой земле, блюди честь её».

«А разве батюшка отправляет меня куда-нибудь?» — спросила она. «Пока нет, но век в девках сидеть тебе не пристало, — ответил отец. — Ишь, ты уже по игрищам бегаешь, знать, время твоё приспело», — и с улыбкой глянул на дочь. Вспыхнула Милослава.

«Это я так, любопытства ради на игрище пошла». — «Я тоже из любопытства разговор с тобой затеял, — ответил батюшка. — Ты уже выросла и можешь понять, что княжеской дочери надлежит к будущему замужеству серьёзно относиться. Мы, князья, должны в первую голову землю свою оберегать. Тебе вот рассказывали, что я мечом варягов из Новеграда выгонял. Было такое. И бодричи мне в том помогли. Воевода Рюрик и ныне тут. Ты разве не знала, что он бодрич?»

С того времени и примечать она стала Рюрика, и тогда же при случае сказала ему: «Поди к батюшке...»

Сколько лет минуло с того разговора? Пять, шесть? Волю батюшкину она выполнила, женой воеводы Рюрика стала.

«Мы — князья...» Милослава блюдёт княжью честь-повинность. Живёт в Новеграде, в родительских хоромах. Привечает новеградцев. Нуждающихся — толикой серебра, именитых — подарками, рукодельцев — доброй улыбкой, чистым сердцем. И не только потому, что так велит Рюрик — самой любо.