Варяги

   — Слышь, воевода. Не вздумай нынче на Новеград лезть. Новеградцы не примут и... ладожане противны будут.

   — Кто тебе сказал, что я походом на Новеград собираюсь? — Глаза его сузились, не смотрели — сверлили Щуку. Но воевода выдержал взгляд, не сморгнул.

   — Никто не сказал, — тем же твёрдым голосом ответил Щука. — Ладогу нашу ты временным прибежищем считаешь, а мыслями уже давно в Новеграде княжишь. То мне ведомо. Потому и предостерегаю. Можешь подумать: сейчас, после смерти Олельки, время благоприятствует для похода. Ошибёшься, воевода. Говорю тебе: новеградцы не примут и ладожане не поддержат...

   — Забываешь, Щука: именно новеградские старейшины, а не ладожские призвали меня на княжение. Я имею право на княжение в Новеграде как наследник князя Гостомысла. Жена моя — дочь его.

   — О том не со мной, воевода, говорить надобно. Второй год в Ладоге сидишь, не один раз со старейшинами новеградскими встречался, с ними и говори. А со мной что? Я дел тех не вершу...

   — А если я всё же пойду в Новеград?

   — Крови много прольётся, воевода, и... в Ладогу не вернёшься.

   — Затворитесь в твердыне?

   — Затворимся.

Рюрик расхохотался.

   — Плохой из тебя, Щука, воевода. Ладога в моей власти. Оставлю десятков пять дружинников, тебя в поруб, и весь сказ. Я бы тебе и сотню дружинников не доверил, а не то что твердыню.

   — Насчёт поруба — ты прав, — расправил плечи Щука. — А что до твердыни — надолго ли сядешь в ней? Новеградцы тебя здесь, как медведя в берлоге, обложат. Через три-четыре седмицы жрать нечего станет, и вернёшь твердыню. А какой я воевода, не торопись судить...

   — Ладно, — хлопнул его по плечу Рюрик, — не сердись. Я пошутил, миром жить станем. Но ты меня напугал. Вдруг в самом деле новому посаженному в голову придёт Ладогу в осаду взять? Что тогда? Помирать вместе будем. Как думаешь?

   — Новеградцы на Ладогу не пойдут. До сих пор мирно с тобой жили, с какой стати ноне воевать? Чай, новый посаженный не глупее старого будет...

   — Утешил, воевода, да только мне от того не легче. Думаю, надо мне с дружиной поближе к Новеграду перебираться...

   — Значит, не оставил мысли...

   — Не торопись, воевода. Я же сказал — к Новеграду, а не в град. Срублю воинский градец рядом. Какая разница, где сидеть; тут ли, в Ладоге, там ли, в градце? А княгиня моя и в Новеграде жить может... Об этом мы ещё со старейшиной Олелькой уговорились. Пожалуй, так и сделаю. Позову военачальников, посоветуемся...

   — Погодь, воевода, об чем ты с посаженным договорился? — встревожился Щука.

   — Как о чём? — удивился Рюрик. — О том, что Милослава будет в Новеграде жить...

   — А-а, — удовлетворённо протянул воевода. — Это конечно... Там у неё подружки...

   — Вот видишь, и разошлись мы с тобой миром. Щука. Отправь вестника в Новеград. Надо же узнать.

кого там посаженным избрали. Уж не Вадима ли? Да заодно пусть вестник перескажет посаженному и старейшинам желание князя Рюрика срубить градец для себя и дружины близ Новеграда.

— Добро, воевода, — согласился Щука. — Но ты до ответа с места не трогайся. А то полетит с плеч моя буйная головушка...

Проезжие улицы Новеграда серели от просыпанного сена и дровяной трухи, от них тянулись к избам расчищенные в снегу подъезды и тропинки. Ни один уважающий себя новеградец не станет с утра, после ночной круговерти, торить путь по целине. Помахать лёгкой, из осины тёсанной, лопатой, размять тело — чего же лучше! Кровь по жилочкам сама побежит, душа взбодрится. А после доброго куска мяса да ломтя пахучего свежего хлеба руки запросят работы уже настоящей. Возьмёт новеградец топор, по привычке тронет лезвие ногтем (остро ли?) и отправится, развернув плечи пошире, к Волхову. Там, у реки, лежат штабеля наготовленного леса.

Много чего в Новеграде делается в зимнюю пору. И всё больше по плотницкой части: рубятся избы, ладятся старые и строятся новые ладьи, умельцы одним топором да долотом вяжут деревянное кружево наличников. Тем и славен Новеград. Из всех рукодельцев больше половины плотников-древоделов числится.

Говорят, в иных землях люди в каменных домах всё больше живут. Пусть их. Нам в сосновых сподручнее. Дух от неё, сосны, лёгкий, приятный. Войдёшь с мороза в избу, и хоть пощипывает дым из очага глаза, словно в летний красный бор попадаешь. А уж в баньке из дерева — только плесни на каменку ковшик квасу, и совсем истома тебя заберёт. На что нам холодные каменные палаты? Амбар под припас из дикого камня ещё смастерить можно — от зверя, лихих людей, а жить под камнем нам ни к чему.

По совету Михолапа Вадим подрядил три десятка плотников рубить простые избы без хитростей — были бы стены да крыша над головой.

   — Мужиков кривских Рюрик побил до смерти, — скупо говорил дружинник, — избы пожёг. Жёнки, дети малые без очагов остались. Сказывают, в земляных норах бедолаги зимуют. Самим подняться ли им, как мыслишь?

   — Мне-то что? — хмуро отмахнулся Вадим. — Своего горя хватает...

   — Твоё горе жданное, известное, — возразил Михолап. — Отец на своём ложе помер. Чай, не двадцать вёсен прожил. Все в его место пойдём. А у кривских детишки малые, им ещё жить да жить. Пусть силу копят, с тем же Рюриком цапаться, придёт время, будут. Пожалеть их надо, помочь. Опять же и ты не без выгоды останешься. Сегодня избу в долг поставишь, завтра или послезавтра долг вернётся. Подумай, нешто обедняешь? Мыслю, Олельке добра-то от Рюрика немало перепало. Что ж оно втуне лежать будет...

Вадим о прибылях не думал. Какая выгода от рубленной наспех избы! Но намёк-укор друга принял близко к сердцу. Пришло на ум, что и сам ведь ходил зорить кривскую землю. И позже свою лепту в примучивание соседей внёс — не захотел ссоры с отцом, пропустил Рюрика через Новеград...

Потому и согласился с Михолапом, молча решив: коли кривские и не сумеют расплатиться — беда не столь велика.

Артель древоделов-плотников, узнав, для кого избы рубить надобно, запросила с Вадима совсем немного, почитай, на хлеб с квасом. Он даже удивился такому бескорыстию — не в натуре новеградцев своё упускать.

   — То дело наше, Вадим, — сказали артельщики. — Али у нас души нет? Коли ты решил помочь кривским, пошто мы в стороне стоять будем, а?

Ударили по рукам. Сверх оговорённого велел Вадим сытно кормить артельщиков, раз в седмицу выставлять им три бадейки браги. Плотники, довольные, взялись за работу, и уже на другой день по берегу пошёл весёлый перестук топоров.

Было это на исходе шестой седмицы после смерти Олельки. По завету предков Вадим проводил сороковины в хоромах, ожидая, что бессмертная душа батюшки посетит жилище, дабы наставить его на беспокойном жизненном пути.

О многом передумал за это время молодой воевода. Не давал покоя наказ отца: «Береги Новеград...» А как? Будь своя воля, сразу же после сорочин поднял бы новеградцев на чужаков. Пусть убираются за своё море.

Но воля-то у старейшин. Он и воеводой-то стал по случаю да хитроумием батюшки. Ныне его нет, как старейшины повернут — кто знает? Одно успокаивало: посаженным Блашко избран, он от Рюрика натерпелся, интересы Новеграда должен крепко блюсти...

На сороковой день в хоромы Олельки, перешедшие в полное владение Вадима, собрались немногочисленные гости. Из близких пришёл только Михолап. Старейшины заявились все. Сухо приветствовали хозяина, молча, степенно и важно проходили в трапезную, рассаживались по лавкам. Красное место без приглашения занял Блашко. Он же первым и чару в руки взял.

   — Добрым, рачительным хозяином был Олелька, пусть душа его радуется вместе с предками, — ни на кого не глядя, говорил Блашко. — Умел богачество собирать, умел и градом править. Нелёгкую ношу переложил он на наши плечи, старейшины. Новеграду крепкая рука нужна да светлые головы. Рукодельники, смерды и прочий люд донецкий распустились, нас, старейшин, худо почитать стали. То обчими силами нашими кончать надобно. Олелька наказывал беречь град, а и сами мы так же разумеем. Ежели градских не утихомирим, смута пойдёт, старейшин ни во что ставить станут...