Варяги

На другое лето по вольной воле отправился он в Залесье на ладье, прихватив с собою пару кулей залежалого зерна, пяток топоров да столько же серпов.

Мужики встретили его без радости — кожа да кости, ветром шатало, но поляны желтели наливающимся колосом. Похвалил он тогда залесчан. А человеку много ль надо? Услышал доброе слово, и отмякла душа. После того как Блашко, поднатужившись, вынес из ладьи куль зерна и бережно опустил его перед изголодавшимися людьми, совсем уверились те, что новеградец стал им другом. За топоры и серпы притащили шкурки звериные, сокрушались: из-за бескормицы мало зверя добыли за зиму. Блашко принял меха и, улыбаясь, напомнил, что зима-то была не последней, добудут ещё, потом и отдадут. Благодарные поселяне согласно кивали головами: конечно, добудут, пусть новеградец не сомневается, это сейчас их ветром шатает, а вот подкормятся...

С тех пор и повелось. Ежегодно по осени гнал Блашко ладью в Залесье. Кому наконечников для стрел привезёт, кому горбушу, иному горсть гвоздей. Не забывал и бочонок медовухи прихватить.

Новеградец приехал — праздник в поселье. Подвыпившие мужики хлопали его по плечам, благодарили за заботу, радовались его радостью и весельем. Под робкое напоминание жён тащили к ладье подготовленные заранее долговое зерно, мёд, пушнину. Блашко в расчёты не вмешивался. На ладье дворский с мужиками управится, старейшина же сидел в избе, потчевал народ медовухой..

В эту поездку Блашко взял с собой зерна совсем немного — только чтобы на седмицу-другую заткнуть рты. Пусть сами выкручиваются, он всех голодных не прокормит. Впрочем, видно будет. Путь в Залесье не долог, ещё раз ладью можно сгонять. Теперь же и причина веская для скупости есть: бодричи пришли, торговые пути порушились, а в самом Новеграде хлеб в достатке ведь не растёт. Да и какой резон сейчас ему благодетелем быть? Поселяне и так должники его неизбытные.

Гребцы из дворских усердно работали вёслами. Ладья мягко и быстро скользила по спокойной ильменской воде. Берега утопали в золоте берёз, пламенели купы осин. Подчиняясь изгибам берега, ладья торопилась в устье Меты. Путь лёгкий, водный, не донимает гнус, и, хотя осень вступает в свои права, по-настоящему тепло. Чуть заметный ветерок освежает потные лица гребцов. Ильмень-озеро по виду и суровости на море-океан похоже. Ещё пару седмиц, и загрохочет-завоет, разбушуется князь водяной — не подступись.

Под мерный плеск вёсел Блашко в который раз мысленно возвращался к разговору со старейшиной Домнином. Так, пустой разговор. Как ходилось за море, да какие разговоры с Рюриком вёл, да что он за человек? Не о том у Блашко душа болела, но и не сразу скажешь другу-старейшине, что ждёшь изо дня в день незваных гостей. Потому и рассказывал скупо любопытствующему Домнину об Арконе, о воеводе Рюрике. Потеплел голосом, когда дошёл до Милославы — умницы-разумницы: достоинство наше словенское блюдёт. С досадой поведал о размирье с воеводой тамошним Боремиром. Домнин охал сокрушённо, в недоумении разводил руками: как же то можно было делать?

Блашко угрюмо молчал. Сам себе не единожды задавал такой вопрос. Казнил: старый дурак, каких «гостей» привёл в отчий край! Но казнись не казнись, а дело сделалось. Разве ж он один приглашал?

Домнин тяжело вздыхал.

   — Да, заварили мы кашу. Теперь-то мыслю, вполне могли бы без бодричей тех с кривскими управиться. После полюдья неудачного, когда дружину нашу побили, надо было новеградцев в большой поход поднимать...

   — Без князя-воеводы? То-то сраму бы натерпелись, — хмыкнул Блашко.

   — Это ещё неведомо, натерпелись бы али нет. Того же Вадима воеводой бы кликнуть — так нет, слепы оказались. Что нам какой-то Вадим. Нам именитого подай, хоть чужого, но именитого... Вот и поплатились. С кривскими ряд без нас учинён, и в граде с нами не дюже считаются...

   — Вы поплатились легко. Эко, старейшинства на время лишились. Зато головы да хоромы сохранили. А мне как бы и того и другого не потерять, — вырвалось у Блашко затаённое.

   — Э... пустое. Не боись, ничего не будет. Олелька-то посаженным недурным оказался. С нами совет держит. Мыслим всё же Рюрика сломить да нам служить заставить... Так что не боись, не дадим тебя в обиду...

Покровительственные нотки в голосе Домнина не понравились Блашко, но уверенность старейшины передалась и ему. Он вздохнул с облегчением и даже плечи расправил.

   — Но Олелька мыслит, что тебе, Блашко, какое-то время надо голоса не подавать. Пусть уляжется сумятица, с Рюриком определённее станет...

   — Да я и сам думал по посельям отправиться, — ответил Блашко. — Пока делами градскими занимался, в своём хозяйстве разор...

   — По дружбе советую, дюже долго не отсутствуй, — понизив голос, сказал Домнин. — Нельзя нам нонеча в разброде быть. Бодричи — пустое. Новеград из рук выпускать нельзя. Олелька хоть и разумный посаженный, но и за ним присмотр нужен. Да и не протянет он долго, болящий... Мало ли что может случиться, а ты старейшина именитый...

   — Мыслишь, забудут новеградцы, что я за гостями ходил?

   — О чём помнить-то? Не ты, так другой. Забудь о тревогах никчёмных. Рюрика приспособим на службу граду, тебя ж все благодарить будут...

До Залесья добрались на третий день к вечеру. Обрадованные гребцы круто развернули судно, дружно ударили по воде вёслами, и ладья с лёгким шорохом выползла высоко поднятым носом на песок. Старейшина велел подтянуть её повыше и привязать к дереву — ветер разгуляется, волной может отнести.

   — Это ты, новеградец? Здрав будь. А мы уж напугались, что за шум на берегу...

Блашко круто обернулся на голос. Перед ним стоял высокий худой старик. Был он сутул, белая борода редкими прядями опускалась на грудь. Глаза с краснеющими прожилками слезились.

   — И тебе здоровья, дед Бортник, — степенно ответил Блашко. — Пошто один, где люди-то?

   — Попрятались. Взять у нас неча, а жить всякая тварь хочет. Мы ж подумали, не ушкуйники ли каки к берегу пристали...

   — Ушкуйников стрелой встречать надобно да рогатиной доброй, а не прятаться от них.

   — Эх, гость дорогой. Кабы сила была, разве прятались бы? Совсем народ онедужел. На ягоде да грибах живём, а и тех не скоро найдёшь. Я вот уже и в лес ползать не горазд, помирать собираюсь.

   — Рано тебе Помирать. Кто ж молодых бортничать будет учить?

   — Не бортничаю ноне. К колоде сил нету подняться...

   — Ладно, старый, пошли к миру, — грубовато сказал Блашко и кивнул гребцам: — Возьмите три-четыре каравая хлеба да мяса прихватите...

Остановились в самой просторной избе — смерда Ждана. Сруб сажени в четыре длиной и две шириной врос в землю, щурился бельмами-окошечками, затянутыми пузырём. Пятеро гостей, хозяева, куча детей — повернуться негде, дышать тяжело. Блашко, однако, терпел.

Дело предстояло нешуточное.

Смердам Залесья, по всему видно, тяготу в нынешнем году не одолеть. Самое время вершить задуманное. Хватит им быть вольными смердами. Всё едино, сколь лет они его должники. Не смерды, а рядовичи. Ноне пришло время выбора. Хотят пережить зиму — пущай становятся закупами на всей его полной воле. В таком разе он обеспечит их всем необходимым — невелик мир поселья, запасов хватит. Не захотят быть в его воле — пусть платят долг, и больше он их знать не захочет. Потому и сидел, терпел духоту и смрад. Мир есть мир, сообща упрутся — ничего не поделаешь. Терять же пахотную землю, угодья и приручённых людей Блашко никак не хотелось. Год на год не приходится: нынче голодный, завтра, глядишь, изобильный.

Говорил Ждан: заморозок побил ярицу, сохатые к поселью не подходят, рыба не идёт в верши, ягод мало, одних грибов только и запасли. А разве ими проживёшь? Соль на исходе. Может, друг-надёжа смилостивится, позволит десяток-другой шкурок, что ему за долги отложены, обменять в Новеграде на голь?

Блашко промолчал, словно и не слышал. В разговор вступил Ратько — ещё молодой мужик, удачливый охотник, не любивший ковыряться в земле и оттого никогда не имевший в достатке своего хлеба.