Ливонская война

— Садись, тем меня не унизишь. Велю, так садись!

Басманов сел на край лавки, недалеко от Ивана устало распластал по коленям свои большие руки, расслабленно вздохнул.

— Притомился, воевода?

— Есть маленько… Чай, и ты, государь, не на пухах лёживал!

— Мне Богом велено.

— А мне что ж сказать?.. — Басманов вздохнул, кротко глянул на Ивана. — Мне тобой велено, и ин Богом, выходит, також.

— Что ж, не повели я — на печи лежал бы?

— Без подневолья, государь, каждый сам по себе, как стадо без пастуха. Без перевясла и веник рассыпается. Кто на печи лежал бы, кто на лавке, кто в кабак… Шалы-валы, торы да ёры! Не велят, так не шевелят! А воля, она совокупляет. Принуждает деять, думать, творить. А коли деешь, творишь, думаешь — у бога счастливой судьбы заслуживаешь. Вестимо, не каждый так!.. Иного чужая воля гнетёт. Но то — отщепенцы, государь! Таковым и свобода в тягость!

— Верно рассуждаешь, воевода… Не в угоду ли мне?

— В угоду не рассуждают, государь. В угоду повторяют чужое да лебезят…

— Войско — что? — резко перевёл Иван разговор на другое, не то задетый ответом Басманова, не то полностью удовлетворённый им.

— Войско готово. Завтра с рассветом первым уйдёт передовой… Токмо… вслед за ним не выступать бы остальным, государь. Повременить надобно… Остальным выступить на полдня позже. Затем, государь, — заторопился Басманов, боясь, что Иван перебьёт его и не даст высказать мысль до конца, — затем, чтоб обхитрить литвинов. Передовой полк подойдёт к городу и начнёт помаленьку палить по посаду. Литвины, глядя на малочисленность войска, не больно встревожатся. Решат: на малую досаду пришли русские… Подразнить! В Полоцке Довойна сидит, войска у него немного — на вылазку не отважится, хоть и храбр воевода, и умён.

— Считал, что ль, ты его войско?

— Не считал, государь… Да кто в зиму большое войско по городам держит? От большого войска зимой городу досада великая: прокормить его надобно, протеплить, жалованье впустую отдать.

— Пусть так, — согласился Иван. — Нам оттого польза всё одно выйдет.

— Польза выйдет большая, коли наступим на них хитростью. Ежели мы подойдём всем войском и станем под городом, литвины увидят силу такую великую и споро изготовятся к облежанию [84]. Мы же им время на то дадим, покуда станы размётывать будем. Они по нас со стен палить учнут, вредить нам… Всё одно ночи ждать. А так — затравим их передовым, пусть дотемна побросаются ядрами, а потемну, под покровом ночи, остальное войско подведём под город, станы раскинем, туры наставим, тыны наведём, стенной наряд наперёд высунем, а с рассветом и ударим со всей мочи. Покуда литвины с духом соберутся, мы им великий урон причиним. Полегче на приступ идти будет.

Иван задумался, затеребил свою редкую бороду… Молчал. Молчал и Басманов. Идя сюда, он почти не надеялся, что Иван выслушает его, но Иван выслушал… Это и удивило Басманова, и ободрило, но надежды на согласие Ивана у него не было, хотя он и не представлял, что могло бы заставить Ивана отвергнуть такой хороший план. Одно лишь упрямство и ущемлённое самолюбие, что не он выдумал его.

Помешать осуществлению этого плана могло только одно — присутствие под Полоцком большого литовского войска. Но присутствие под Полоцком большого литовского войска помешало бы осуществлению и главного плана — взятия Полоцка.

— Скажи, Алексей Данилович… — Иван впервые назвал Басманова по имени и отчеству. — Скажи, возьмём мы Полоцк?

Басманов хоть и не ожидал такого вопроса, однако не растерялся. Подумав, спокойно и достаточно твёрдо ответил:

— Можем взять. Феллин был покрепче, и то взяли! Пятьсот пушек на стенах стояло…

— А буде, повернуть назад, покуда не поздно? Буде, чересчур много задумал я? На своих подданных управы не сыщу, а уж вздумал чужих государей управить!

Басманов украдкой глянул на Ивана — лицо его было сумрачно, взгляд непритворно растерян.

— Мало задумаешь, ещё меньше сделаешь! Не в поучение тебе реку, государь, — к слову. Отступишь от Полоцка — вовсе управы не сыщешь. Закусят удила! Возомнят, что застрашился ты… Собаке спину покажи, непременно вцепится. Токмо сейчас и нужно тебе твёрдым быть, силу свою проявить… Воротынского нет, Шереметева нет, Курбского нет!.. Думаешь, не мнят они, что без них ты как без хребта?!

— Ты будто у каждого в мыслях побывал, воевода, — тихо, почти шёпотом, сказал Иван, но Басманов так и сжался от этого шёпота. — Настраиваешь меня супротив тех, кто идёт со мной живот свой положить за дело моё.

— То верно, — с напряжённым придыханием выговорил Басманов, не решаясь смотреть на Ивана, но выкручиваться и юлить не стал — не потому, что Ивана трудно было обвести, а потому, что другого такого случая высказать ему всё, что думал, могло и не представиться. — Токмо верно и то… — Басманов решился всё же посмотреть на Ивана — тот выжидательно смотрел на него. — …что можно нести на брань свой живот за тебя, государь, и быть твоим недругом. На брани живота можно и не лишиться, а ежели не пойти с тобой, в открытую воспротивиться… — Басманов снова глянул на Ивана. Иван встретил его взгляд холодным прищуром. — Многие честно идут за тобой, не тая за душой противы, — отступился Басманов, но вовсе не потому, что застрашился неожиданной перемены в Иване, потому, что решил подступить к нему с другой стороны. — Многие всей душой с тобой, и, мню, таких больше, но они слабы… У них нет той силы, которая есть у тех, кто противостоит тебе.

— Чего ты хочешь, Басманов? — резко и прямо спросил Иван. — Ты хочешь отодвинуть от меня сильных и стать на их место?! Но ты слабый, бессильный… Почто мне слабые и бессильные? У меня у самого мало силы.

— У тебя самая большая сила, государь, — у тебя власть! И ежели те, чьи души пылают за тебя, государь, получат сию власть, они обратят её в такую силу, что противостать ей сможет токмо один Бог!

— Такая сила и меня сметёт! — усмехнулся Иван. — Бога с небес призывать, чтоб совладать с нею?! А ежели он не сойдёт?

Басманов замялся: Иван остро подметил и сбил его с мысли.

— Рассудителен ты, Басманов, вельми рассудителен… Слушаю тебя и дивлюсь порой: по моим мыслям след в след ступаешь. Умна твоя голова, так умна, что ей верной-то быть нелегко. Собака потому и верна, что собака она… Ума в ней много, да не как в человеке. При великом уме хвостом не виляют, понеже душе тошно, а ежели и виляют, то сцепя зубы.

— Разумею тебя, государь… Истина в твоём суждении великая. Что мне ответить тебе на сие?..

— А ты мне на сие не отвечай. На сие изворотом ума любой ответ добыть можно. Ты мне скажи иное: почто ты, боярин, кровь от крови боярин, хоть и величества незнатного, обаче ж — боярин, а супротив бояр идёшь? Супротив своего сословия, где ты выпестовался, где корни твои соков набрались, чтобы жить и, подобно дереву, стоять под солнцем. Почто ты тщишься вырубить тот лес, в котором сам возрос, а себя прижить на иной земле?.. Которая, буде, не по тебе? Почто предаёшь своё сословие, почто отметаешься от него и мнишь, что, раз изменив, не изменишь другой?

— Труден твой вопрос, государь. Тяжкую истину ты изрёк… Что мне ответить тебе? — Басманов задумался.

Руки его, до сих пор неподвижно лежавшие на коленях, напряглись, твёрдо упёрлись в колени, поддерживая его как-то сразу отяжелевшее, навалившееся на них тело. Даже голова слегка приклонилась, но глаза смотрели прямо, чуть исподлобья и напряжённо, будто прицеливались во что-то. Понимал Басманов, что его ответ может решить его судьбу, и не торопился… Не такого разговора с Иваном хотел он, но ни тонкость, ни осторожность не удались: Иван всё время сбивал его, вынуждая к прямоте, и в конце концов пошёл напролом, как он часто и поступал, стремясь добиться прежде всего того, что нужно было ему самому.

Долго молчал Басманов. Иван терпеливо ждал. Басманову казалось, что этим своим терпеливым ожиданием Иван просто издевается над ним, забавляясь, как кошка с пойманной мышью, — это смешивало его мысли, лишало уверенности… Но виделось Басманову и другое: растерянность Ивана, и даже смятение, одиночество, которое тоже угнетало его, однако всё-таки не настолько, чтобы он мог приблизить к себе любого, мало-мальски понравившегося или верно служащего ему человека. Собственное расположение к человеку и его верная служба, вероятно, мало значили для Ивана. Что-то другое, одному ему ведомое, искал он в людях, и если находил — приближал к себе, не находил — оставлял в стороне, не без почестей и не без милостей: за заслуги жаловал и вознаграждал, как всех, за провинности карал — тоже как всех… Можно было высоко подняться в чинах, стать почитаемым и важным, но никогда не добиться даже благосклонности его, и любой из его любимцев мог оскорбить эту чинность и важность, наплевать на почитаемость и поднести кукиш под самый нос, как самому ничтожному холопу. Этого-то и хотел всегда Басманов — иметь возможность поднести кукиш под самый чиновный нос. Ни важности, ни чинов, ни почитаемости, ни даже богатства не хотел Басманов — он хотел власти, потому что чувствовал в себе достаточно силы и ума, чтобы с достоинством распорядиться этой властью, и прежде всего лишить возможности чиновных и важных нерадивцев и глупцов присваивать себе его заслуги. Всю свою жизнь он стремился добыть эту власть. При прежнем государе, великом князе Василии, Басманов не многого добился: Василий хоть и был своенравен и крут, но старины держался крепко. Знатные и родовитые при нём стояли твёрдо, и пробиться сквозь них было почти невозможно. Крепкая стена загораживала государя: Бельские, Мстиславские, Шуйские, Воротынские, Глинские, Оболенские, Курбские, Челяднины, Захарьины, Шереметевы, князья тверские, смоленские, ярославские, звенигородские, ростовские, стародубские, рязанские, Рюриковичи, Гедиминовичи [85]… Многим из этих родов, даже в седьмое колено, не был в версту Басманов. Все его помыслы и устремления должны были расшибиться об эту стену и погибнуть под ней. Но наследник Василия, только окрепнув и возмужав, повёл себя иначе. Когда в семнадцать лет он обвенчался на царство и непреклонно стал прибирать к своим рукам всю власть, не останавливаясь ни перед чем, даже перед грозностью В могуществом древнейших родов, Басманов понял, что к этому государю ему будет легче пробиться и только с его помощью он сможет занять то место, которое считал достойным себя.