Юрий Звенигородский

 хозяйском рабочем покое сидели два брата, — второй по старшинству и самый младший. Стол по отцову обычаю был совершенно чист, — ни груды перьев, ни писчих листов, ни книг. Юрию спокойно работалось без лишних предметов. Беседа продлилась запоздно. Константин барабанил пальцами по пустой столешнице. Неровным, дерганым вырос младыш, не видящим в будущем для себя ничего такого, о чем можно мечтать, чего можно желать. Так и остался безудельным князем по нерадению государя-братца. В свои Тошну с Устюжной не наведался ни разу, дабы не сыпать на рану сиротства соль братней несправедливости. Юрию Константин был близок. Андрей с Петром сидели в своих уделах, а тут — частые встречи, искренние беседы, одинаковые взгляды. Недавний великокняжеский наместник во Пскове по возвращении в Москву сходил с Юрием в Вознесенский монастырь на могилу матуньки, потом долго поведывал о псковских делах. Бедный младыш! Его ли было посылать в эту бучу? Псковичей донимала Литва. Молили новгородцев: «Пойдемте, господа, с нами мстить за кровь христианскую!» А те Витовта боятся: «Нас владыка не благословил идти на Литву. И Господин Великий Новгород нам не указал. Идемте лучше на немцев». «Тьфу», — рассердились псковичи, пошли одни и возвратились с добычей.

«Как меньший брат воюет?» — удивлялся Юрий. Тот объяснял: «Поплывешь, коли попадешь в воду, повоюешь, коли окажешься в битве, среди дерущихся не постоишь без движения!» В Москве передышка была, как короткий сон. Теперь предстоит наместничество в бурливом по-псковски Новгороде. Государевой волей, словно заговоренный, попадаешь то туда, то сюда: то в большой полк, то в передовой, то в засадный. Где убьют, Бог ведает. Где-нибудь да убьют.

И вот — прощание.

— Ты бы как-нибудь изощрился остаться дома, — запоздало посоветовал Юрий.

— Дома? — поднялся Константин озабоченно, ибо ему чуть свет — в путь. — Петр изощрился, сидит теперь в своем Дмитрове. Мне в Новгороде место освободил. Что ж, я бездомный. Не в Тошну же, как в болото! Вот, пребывая в твоем дому, греюсь от святой зависти: и княгиня — любо-дорого посидеть с ней, поговорить, и дети — троица соколят, гладь по головкам да радуйся за свой род, — трое Юрьичей! А мне женитьба не по мошне, стало быть, и потомство заказано.

— За службу Василий должен добром воздать, — предположил Юрий.

Оба уже вышли в переход, направились к сеням. Константин остановился, взял старшего брата за плечо, перешел на шепот:

— Догонит да еще воздаст! Знаешь, что наедине было сказано государем-братцем намедни? До сих пор слова — занозой в груди!

— Что? — вздрогнул Юрий.

— Ждет наследника! — напомнил Константин, как о грозящей беде. — И вот требует подписать договор: считать неродившегося племянника вместо отца, видеть в нем будущего своего государя. Ну, пока что не подписать — согласиться только.

Приобняв брата, Юрий вернулся с ним в рабочий покой.

— Сие требует рассуждения. Мне он не предлагал подобного.

— Завтра предложит, — пообещал Константин. — А рассуждения тут несложные: если родится сын, может сесть на отцовский стол в недозрелом возрасте. Васильев лекарь сказал: старший брат наш не крепок грудью.

— Неужто? — испугался Юрий.

Константин вздохнул:

— То-то и оно. Слышал ведь о малолетнем великом княжении татуньки. Говорят, люди в те года были не чета нынешним. А теперь кто станет править? Ванька Всеволож да Ванька Кошкин? Татунька ошибся, передав стол не по дедине. Был бы государем не Василий, а Владимир Храбрый, мы б не затевали брани с Витовтом на усладу Орде. Неумение Васильево поладить с тестем может дорого стать русским землям. Уже сейчас почти по самую Москву литвин хапнул всё.

— Да, — подтвердил Юрий, памятуя о недавнем разделении Одоева [67]. — Дядюшка мудрее братца, потому что старше.

Константин продолжил:

— После Василия ты станешь старшим в роде князей московских. Так будь мудрее: ежели не нынче — завтра государь потребует того же, что и от меня, не соглашайся.

Вспомнилась Юрию распря татуньки с Серпуховским:

— Пожалуй, можно потерять удел.

Константин усмехнулся:

— Я с уделом теряю все, и то стою на своем. Ты же, отдав Звенигород, приобретешь Великое княжество Московское.

Оба снова вернулись в сени, на прощание обнялись. Юрий оповестил:

— Завтра мне с утра до вечера быть в златоверхом тереме. Государь устраивает пышный прием новых друзей. Будут южнорусские князья, явившиеся на нашу службу.

— Знаю, — молвил Константин. — Пока братец с Витовтом хранил дружбу, все, недовольные союзом Польши и Литвы, молчали. Теперь зять стал враждебен тестю. И недовольных потянуло на Москву: ярмо латинских государей тяжельше, чем православного.

Юрий сообщил главную новость:

— Нынче узнал: сам Свидригайло, Ольгердов сын, стал нашим служником. Завтрашнее торжество будет его чествованием. Василий рад до небес. Мне же литовский выходец прислал сказать особое расположение. Сам удивляюсь, почему.

Брат-младыш пояснил уверенно:

— Все потому же. Не надеется, что ссора зятя с тестем будет прочной. С тобой ждет иметь дело, как с будущим московским государем. Ведь его мечта занять место Витовтово. А ты, — погрозил пальцем Константин, — будь осторожнее. Еще во Пскове слыхал: Свидригайло и двоемыслив, и хитер, и ненадежен. Разгляди зло под личиной добряка.

Выйдя на крыльцо за отъезжающим, Юрий произнес:

— Без тебя я тут Аника-воин. Одинок, как лаз полуслепого.

Константин, прыгнув в седло, ответил уже сверху:

— Мне грозит то же. Только не в Москве, а в Новгороде.

Юрий слушал удалявшийся цокот копыт и дивился мысли: он с меньшим братом говорил как с равным, несмотря на возрастную разницу в пятнадцать лет.

Только попав на женскую половину терема, князь вполне понял Константиново одиночество. Анастасиюшка в своем рабочем покое заканчивала рукоделие, отсылала помощниц. Нянька Милана привела сыновей проститься перед уходом на ночь. Старший Василий старался держаться по-взрослому, а получалось, будто бы с вызовом. Средний Дмитрий взглядывал с потаенной, однако легко угадываемой, мыслью: знаю, мол, чего хочу, и добьюсь! Дмитрий Красный взирал открытым, ничем не затуманенным взором. Отец провел рукой по жестким волосам старшего, по взъерошенным среднего, по кудряшкам младшего и невольно вспомнил Константиновы речи: младышу некого приголубить! По уходе детей княжеская чета прошла в спальню, осталась наедине. Анастасия сбросила летник, представ пред мужем в праздничной красной нательной рубашке. Ему нравилось это ее тонкое спальное одеяние, легко облегающее спелую женскую плоть. Коснулся устами обнажившегося плеча и снова подумал о меньшем брате: бедный Константин!

Гася светильник, укрывая жену и себя шелковым покровом, спросил:

— Скажи, душа моя, не было бы у меня удела, не владел бы ничем, был бы, что называется, гол как сокол, пошла бы за меня, не смутилась?

Жаркий шепот Анастасии прозвучал у его лица:

— Ах, если бы да кабы! С тобой горе мыкать для меня — счастье. Без тебя на сундуках с серебром, — как на угольях.

Заснули, довольные друг другом. Пробудились от шума в Кремле: будто чужая рать проникла в Каменный город и празднует одоление. Спали жаркой ночью при открытом окне, потому посторонние звуки царили в спальне.

— Кричат, слов не разберу, — встал в исподнице князь и с высоты третьего этажа выглянул на свет Божий. — Всадники заняли все улицы. Движутся к Великокняжеской площади. Должно быть, столпотворение у златоверхого терема. Не наши доспехи, не наши стяги.

Анастасия откликнулась:

— Литовская речь.

Тут только сообразил Юрий, что опаздывает к государю-брату на торжественную встречу пришлых князей.

Сборы были недолги, словно в походе. Вот уже он в седле, с подобающей охраной проталкивается в знакомые сызмальства резные ворота. На широком дворе поджидавший его Борис Галицкий сразу же заприметил князя. Досужие сообщения всеведущего и вездесущего наслаивались одно на другое: