Коридоры кончаются стенкой

Сербинов поднялся, но мялся и не уходил.

— Что еще? — спросил Малкин.

— Хочу попросить вас, Иван Павлович, принять участие в первом допросе.

Малкин удивленно поднял брови:

— А что, без меня вода не святится? Впрочем, если ты настаиваешь… Скажешь, где и когда.

— Может, сегодня вечером у Биросты?

— В двадцать два, не раньше. Устраивает?

— Вполне.

— Договорились.

Малкин пронзительно посмотрел вслед уходящему Сербинову, криво усмехнулся, качнул головой: «Хитрый, бестия. Приказал не липовать, так он втягивает в дело меня. Посмотрим!»

44

— Знаешь, Федя, придется мне, видно, уходить с партработы. Крамольные мысли лезут в голову, никакого сладу с ними. Кому признаться — обвинят в протаскивании троцкистской контрабанды. Точно! Признайся мне кто в подобном месяца два-три назад — я бы поступил так же. Ей-богу!

— Раскройся, выговорись, станет легче, — отозвался Литвинов. — Догадываюсь, что у нас общая тревога.

— Может, и общая, — Осипов пристально посмотрел на собеседника. — Может, и общая. Только ты, вижу, еще можешь терпеть, а у меня нервы сдают.

— Ты об арестах партработников?

— Да.

— Вот видишь? Я был прав.

— Я не о тех, кого совсем не знал. Но вот Рыбкин, например. Легендарная, можно сказать, личность. Один из создателей РКСМ и первый секретарь его ЦК, член ЦКК РКП(б) и ВЦИК. Самая верхотура. Что там произошло — нас не посвящали, но секретарем горкома он был неплохим. Жил открыто, весь на виду. Пытался что-то сделать для города. Помнишь, с каким усердием добивался средств на строительство Краснодарской ТЭЦ? Не все, конечно, получалось, но разве мы все делаем, что планируем? Главное, что стремился дать людям то, что они заслуживают.

— Что он хотел сделать — того не видно. А вот что о себе не забывал — так это действительно все на виду.

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, хотя бы его профессорство в Краснодарской ВКСХШ…

— Что там было — для меня туман.

— Для тебя. А я в это время учился в этом «тумане». Был там в тридцать пятом проректором некий Клименко… Да ты ж его знаешь?

— Знаю. Так что?

— В тридцать шестом Рыбкин сделал его ректором, прямо скажу — не по уму, а Клименко его, в благодарность, оформил и. о. профессора с повышенным окладом.

— Неужели Рыбкин не тянул на профессора? Опыт богатый.

— Я бы не сказал. Нас — студентов — его преподавание не удовлетворяло. Во-первых, знания. Поверхностные, что ни говори. Во-вторых, — задергали срывом да переносом занятий и все со ссылкой на занятость. Не успеваешь — уступи место другому, это было бы по-партийному. Дошло до того, что на полтора месяца задержал выпуск, а это, сам понимаешь, лишние расходы и немалые.

— Согласен, это непорядок. И об этом надо было лично ему заявить со всей принципиальностью. Но я не вижу здесь оснований для его ареста как врага партии и народа.

— Как говорит Малкин — был бы человек, а основания для его ареста найдутся.

— О Малкине разговор особый. Я о Рывкине, Бурове и других. В чем их обвиняют? В контрабанде троцкизма, нарушениях Устава, во вредительстве. Стандарт. После Рывкина Первым прислали Березина — крайкомовского работника, ставленника не Шеболдаева, не Ларина, а матерого энкаведиста Евдокимова. Казалось бы: проверен-перепроверен. А результат? Тот же. Я работал с ним рядом, третьим секретарем, и скажу честно: упрекнуть его не в чем. Резок — это точно. Не дипломатичен. Но не враг. Выступает на партактиве шорно-галантерейной фабрики. У него спрашивают: почему на должность первого секретаря горкома прислали чужака? Отвечает: потому что в Краснодаре не нашлось достойных. Ляпнул не подумавши, может, даже в шутку, пойди сейчас разберись, но коммунисты обиделись, завалили жалобами крайком. И вот Березин — враг. Остаемся Сапов и я. Тянем воз; Сапов первым, я вторым. Слышу упреки в мой адрес: выдвиженец Березина. Что сказать? Он приобщил меня к делу, это верно. Ну и что? Так нет же! На шестой партконференции кое-кто именно в связи с этим стал возражать против моего избрания в бюро. Если бы не поддержали Сапов и Жлоба — провалили бы. Но самое обидное впереди. В резолюции майской партконференции отмечено, что новое руководство ГК, то есть я и Сапов, взяло правильную политическую линию, мобилизовав парторганизацию на осуществление решений февральско-мартовского пленума ЦК и указаний товарища Сталина о перестройке партийно-политической работы, а в июне Сапова арестовывают как врага партии и народа. Жлобу взяли. И Вот получается, что я выдвиженец врагов народа и по всем энкавэдэшным меркам меня надо пускать в расход. И если пока не трогают, то, видно, потому, что понимают: горком полуразвален, в парторганизации города разброд и шатание, если убрать еще и меня — то вообще все пойдет прахом и тогда их тоже обвинят во вредительстве.

— Ты ничего не сказал о Шелухине…

— Это враг. Не сознательно враг, а по своей злобно-властной, бездушной натуре. Он никому не верит и всех ненавидит, хотя корчит из себя человеколюба. Он втянул меня в такую грязную историю, что и сейчас еще стыдно…

— Ты о Кацнельсоне? — высказал догадку Литвинов.

— Да. И некоторых других. Но о нем особенно.

— С чего там все началось?

— Кто-то просигнализировал Шелухину, что Кацнельсон пробрался в партию жульническим путем и фактически является беспартийным, хотя уже более пятнадцати лет на руководящей партийной работе. Шелухин вызывает меня и говорит: «Езжай в Горняцкую МТС и выясни, кто и за что был арестован в бытность работы Кацнельсона начальником политотдела. Поехал, выяснил, доложил. Тогда Шелухин послал меня в Скосырский и Анапский районы. Поехал. Никогда не думал, что материалы, которые я привез, вкупе составят страшную бомбу для Кацнельсона.

Осипов задумался. Литвинов не мешал ему, сидел молча.

— Понимаешь, — начал оправдываться Осипов, — если б он поручил мне проверку в полном объеме, я бы каждый факт так обсосал, чтобы не было сомнений. Я бы поднял материалы первой чистки, последующих — ведь оставляли его в партии, были основания. Шелухин повернул дело так, что Кацнельсон враг.

— А что с партийностью? Действительно жульничество?

— Ситуация сложная. В августе 1917-го его, как он выразился, втянули в красногвардейский отряд, который создавался большевиками. Тогда же вступил в партию. Когда немцы поперли на Украину, многочисленные красногвардейские отряды стали преобразовываться в партизанские, а из них организовался Екатеринославский полк добровольческой Красной Армии. В одном из боев его сильно контузило, товарищи, отступая, оставили его в Днепропетровске. Затем родные переправили в небольшой городок, где он отлеживался год, пока не выздоровел. В поисках сослуживцев оказался в Керчи, там его освидетельствовали и признали негодным к военной службе. Он поехал в Екатеринослав к родителям, но трудоустроиться не смог и уехал в Ростов к родителям жены. Тогда эта территория была занята белыми и, чтобы не рисковать, он уничтожил партбилет, оставив только корочку от него, а когда пришли красные, явился в ревком и ему на основании этой корочки выдали новый партбилет, но стаж указали не с августа семнадцатого, а с января двадцатого, то есть с момента обращения. Через некоторое время ему удалось добиться восстановления партстажа. Если бы Шелухин хотел проявить объективность — достаточно было запросить архив и вопрос был бы исчерпан. Но у Шелухина была иная цель. Он собрал массу компрматериалов, отдал их мне, сказал, чтоб я подготовился к докладу на бюро. Мне показалось, что материалов действительно хватает, чтобы обвинить Кацнельсона в проведении вражеской работы и я так и доложил, что вражеская работа налицо. Остальное доделали Шелухин и члены бюро: Кацнельсона сняли с работы и исключили из партии.

— Что же ему еще поставили в вину?

— Много чего. По Горняцкой МТС — развал тракторного парка и попытку спасти директора и механика МТС, совершивших вредительство. По Скосырскому райкому — развал кадровой работы, засорение руководящего звена района вредительскими элементами. По Кагановичскому району Краснодара — непринятие мер к разоблачению вражеской работы Жлобы, готовившего у него под носом восстание, сокрытие сигналов о том, что биофабрика, якобы, готовит препараты не для борьбы с эпизоотией, а наоборот, для насаждения эпизоотии, сибирки и других заразных заболеваний скота. В общем навменяли такого, что Кацнельсон вынужден был признать, что он действительно многого недоглядел, мало разоблачал и достоин снятия с работы. Единственное, о чем просил — не вешать ему ярлык врага народа.