Коридоры кончаются стенкой

42

Неприязнь к собственной персоне, которую Сербинов ощутил с первых дней работы в УНКВД, насторожила его и озадачила. Отравляясь из Москвы в Краснодар, он, естественно, не рассчитывал на распростертые объятия, но откровенной враждебности тоже не ожидал: нелогично встречать в штыки человека, который прибыл в твое подчинение не по своей воле. И все же… И все же разговор состоялся, и Малкин недвусмысленно дал понять, что вместе им не работать. Так стоит ли испытывать судьбу? Сербинов решил действовать немедленно и, возвратившись после беседы с Малкиным в свой кабинет, на одном дыхании написал рапорт на имя наркома с просьбой перевести его на работу в другой регион. Прошел месяц. Из Москвы ни телефонного звонка, ни письменного ответа. Сербинов напомнил о себе повторным рапортом — и снова молчание. Незадолго до выборов в УНКВД поступил приказ наркома об увольнении из органов госбезопасности работников, родившихся на территории иностранных государств или имеющих там близких родственников. Сербинов воспрял духом и лихорадочно стал думать над тем, как с максимальной выгодой использовать сложившуюся ситуацию для собственного спасения. Малкина в Краснодаре не было: уже около недели он разъезжал по краю, проверяя готовность подразделений НКВД к выборам, одновременно встречаясь со своими избирателями. Ежедневно он звонил Сербинову, интересовался оперативной обстановкой в крае, и, выслушав подробный доклад, исчезал, не считая нужным хотя бы приблизительно обозначить свой маршрут. Разыскав его с помощью дежурного по управлению, Сербинов доложил о приказе Наркомвнудела и предупредил, что ответственность за его исполнение возложена лично на начальника УНКВД. Разговор состоялся в полдень, а около десяти вечера Малкин, слегка уставший с дороги, но жизнерадостный, ввалился в кабинет Сербинова и, дружески пожимая руку, дохнул перегаром:

— Ну, показывай, что там у тебя за страсти-мордасти.

Сербинов достал из сейфа приказ и передал Малкину.

— Много у нас таких? — спросил тот, бегло ознакомившись с содержанием. — Надеюсь не много?

— Я дал команду кадровикам разобраться. Подготовил соответствующее указание на места. Завтра, думаю, будем иметь результаты. Но… Дело в том, Иван Павлович, что я тоже подпадаю под действие этого приказа.

— Да ну? — притворно удивился Малкин. — Как же тебя угораздило?

— Так сложилась жизнь. В четырнадцатом, после смерти отца, семья уехала в Польшу к родственникам. Я остался в Москве, уезжать отказался. В двадцатом при отступлении от Варшавы был пленен и лишь в двадцать первом вызволен в порядке обмена.

— С родными остаться не захотел?

— С момента их отъезда по сегодняшний день никаких сведений о них не имею. Так что, Иван Павлович, готовьте представление в кадры, пусть решают мой вопрос.

— Никаких представлений я готовить не буду. Твое личное дело в Москве. Пусть там изучают, думают, решают. Я в эту историю вмешиваться не хочу.

— В кадрах проморгают, а с вас спросят…

— Проморгают — это их проблема, не моя. Я к твоему назначению не причастен.

— Иван Павлович! Но это тот случай, который дает вам возможность бескровно избавиться от неугодного зама.

— Неугодного зама? Это что-то новое. Я так не говорил.

— Ну как же…

— Не говорил. Я подчеркивал, что твое назначение со мной не согласовано. А это, как ты понимаешь, далеко не одно и то же. Как проходит массовая операция? — спросил он без перехода, давая понять, что разговор о взаимоотношениях исчерпан.

— В общем нормально. В районах Анапы, Новороссийска, Туапсе, Сочи, Краснодара изъято около тысячи человек.

— Особой активности проявлять не надо. Мы приступили к ней досрочно, указание поступит, вероятно, после выборов. Да! Ты сказал: «В общем нормально». Есть осложнения?

— Да.

— В Чем?

— Запсиховал оперуполномоченный портового отделения Новороссийска Одерихин. Отказался вести следствие по делу бывшего белогвардейца Пушкова, поддерживающего активную связь с заграницей.

— Почему?

— Считает арест незаконным, а применяемые к нему меры физического воздействия — преступными.

— Ишь ты! И что? Забросал рапортами?

— Два на имя ВРИД портового отделения Кузнецова, по одному начальнику одиннадцатого отдела Безрукову и мне. Грозит написать в наркомат.

— А что за дело? Ты изучил?

— Поручил Безрукову.

— И что?

— Формально Одерихин, конечно, прав. Там действительно все запутано.

— Так распутай.

— Сложно завязано. Пушков уже дал признательные показания.

— Выбили?

— Похоже, что так.

Малкин насторожился.

— Ты, Михаил Григорьевич, не юли. Наломали дров — так и скажи. Будем вместе искать выход. Одерихина я знаю по Сочи. Зануда. Твердолоб, но честен. Если уперся — значит, дело действительно не чисто. Итак, как на духу.

— Тут, Иван Павлович, юли не юли — все на поверхности. В ноябре оперуполномоченный Агузаров принял агентурное донесение на работника морского порта Пушкова Максима. Источник сообщил, что Максим в прошлом служил у белых, имел связь с троцкистами, тайно перевозил за Кордон секретаря Троцкого и золото для Троцкого, а ныне ведет активную антисоветскую пропаганду, клевещет на руководителей партии и правительства. В числе связей Максима был назван его брат Пушков Петр, член ВКП(б), доброволец Красной Армии, служил на военно-морском флоте.

— Назван как соучастник?

— Нет, как родственник.

— Ну и что?

— При заведении дела-формуляра и составлении справки на «тройку» Агузаров перепутал имена Пушковых и при истребовании у водного прокурора санкции на арест вместо Максима указал Петра.

— При чем здесь прокурор и его санкция?

— Пушков проходил не по массовой операции, а как одиночка.

— Все равно. Поменьше возитесь с этими придурками.

— Ну, в общем, санкцию взяли и Петра арестовали. Следствие поручили Одерихину. Тот состыковал агентурное донесение со справкой Агузарова и обнаружил их несоответствие. О находке доложил Кузнецову и предложил немедленно освободить арестованного. Кузнецов разбираться не стал, обругал Одерихина, обвинил в том, что он размагничен и не способен бороться с контрреволюцией, после чего потребовал расколоть Петра, добиться от него признательных показаний и подготовить документы на «тройку». Одерихин вести следствие наотрез отказался.

— Безруков разбирался?

— По первому рапорту Одерихина — нет, так как Кузнецов о конфликте его не проинформировал.

— А что Меркулов?

— Он изучил дело и тоже отказался вести его по тем же мотивам. Тогда Кузнецов взялся за Пушкова сам.

— Идиот. Полез на рожон. Проще было освободить невиновного и арестовать преступника.

— То ли не сообразил, то ли не решился. Когда вник в дело и убедился, что Одерихин прав — позвонил Безрукову, попросил совета. Безруков ответил: «За то, что арестовали не того, кого следует, вас надо самого пустить по первой категории. Но — коль посадили — так добивайтесь показаний.

— Разобрался! — усмехнулся Малкин.

— Разобрался, — нахмурился Сербинов.

— Чем все закончилось?

— Конца не видно.

— Надо решительно вмешаться. Кто выбил показания?

— Кузнецов. Дал пять суток «стойки» без сна и кормежки. Пушков не выдержал.

— Что дальше?

— Можно было бы поставить точку, если бы не Одерихин. Через нашего сотрудника, находившегося там в командировке, передал под роспись рапорта на мое и ваше имя. Конфликт вышел за пределы отделения и, боюсь, что края тоже.

— Думаешь, напишет Ежову?

— Вы же сами сказали: твердолоб.

— Надо его как-то отвлечь. По рапортам поработать с шумом, чтобы Одерихин успокоился. Кузнецова от должности освободи, потому как дурак. Одерихина на два-три месяца вызови в Краснодар. На Безрукова — проект приказа о наказании.

— А с Петром как? С Пушковым?

— С Петром? — Малкин задумался, испытующе посмотрел в глаза Сербинову. — Он же сознался?