Держава (том третий)

— Какой же другой путь? — перебил его великий князь.

— А другой путь — предоставление гражданских прав населению.

— Как во Франции, что ли? — иронично произнёс Николай Николаевич.

Барон Фредерикс, доброжелательно кивнув ему, плебейски, по разумению графа Витте, поднял вверх большой палец.

— Вот сейчас дай гражданские права кавалерийским лошадям: не бить плетью, не колоть шпорами, не ездить на них верхом, а если ехать, то маршрут на их усмотрение, — развеселил Фредерикса и императора, — то что из этого выйдет?.. Лошадиный бар–р–дак! А в вашем случае, Сергей Юльевич — государственный бардак получится.

— Это, господа, что хотите говорите, единственный путь на данном этапе развития государства. Единственный.., — горячо отстаивал свою точку зрения Витте. — Ежили вы, Николай Николаевич, согласны и готовы на роль диктатора — ради Бога… Можно обсудить и эту тему.

Император внимательно и с тайной надеждой глядел на великого князя.

Тот задумался.

Витте, по привычке, даже не замечая, принялся мять какую–то бумажку.

«Вот по правильному назначению и следует использовать твой манифест», — глядя на его манипуляции, подумал генерал–адъютант Рихтер.

— Нет, господа! — разочаровал всех, кроме Витте, великий князь. — На роль диктатора я не гожусь: «Пристрелят, как моего родственника, Московского генерал–губернатора… Вот если бы императором…»

Заседали долго. Устали от споров. Сделали перерыв. В три часа пополудни совещание возобновилось.

Витте немного запоздал, корректируя проект Манифеста согласно выдвинутым замечаниям.

Вечером государь, поблагодарив присутствующих, закрыл заседание, сказав Витте, что помолится Богу, подумает, и после этого сообщит о намерении подписывать или нет Манифест.

Помолившись и подумав, велел барону Фредериксу призвать статс–секретаря Горемыкина и барона Будберга, ожидающих в Петергофе, и передать им на рассмотрение злосчастный документ.

— Сергей Юльевич вместе с Николаем Николаевичем в Питер поехали, — так, между прочем, сообщил государю Фредерикс. — Интересно, кто кого переубедит…

«У Николаши мозгов не хватит Витте в чём–то убедить», — вздохнул император.

Поздним уже вечером Горемыкин с Будбергом раскритиковали проект Манифеста.

Член Государственного совета Горемыкин принципиально не соглашался с необходимостью такого акта.

— Ваше величество, — стал обосновывать свою точку зрения, — сам народ наведёт порядок в стране, если власти не могут, — уколол Николая и правительство.

— То есть — как народ? — удивился царь.

— Это уже и происходит во многих городах. Забастовщики и те, кто их направляет, явно перегнули палку. Прекращение работы больно ударило не только по забастовщикам, но и по простому населению. На рынках закончились продукты. Нет подвоза из–за железнодорожников. В мясных рядах нет мяса. Детям негде купить молока. Нет лекарств для больных — бастуют аптеки. Обыватель в раздражении, мягко сказать ежели… И раздражение это выплёскивается отнюдь ни на власти, а на самих забастовщиков. Железнодорожники вначале храбрились, теперь носа из дома не высовывают. Где их встретят — бьют, не покладая рук. Студентов не только бьют — калечат. Ибо в них видят подстрекателей.

— Я всё для них делаю. Автономию учебным заведениям дал. Учитесь на здоровье…

— Извините, ваше величество, после этой «автономии» они и начали беспредельничать… Вплоть до того, что вместо учебников — револьверы закупают, — разошёлся Горемыкин. — Из Москвы дошли сведения… приказчики и торговцы из Охотного ряда, где прилавки совершенно опустели, первыми начали лупить забастовщиков. И представьте себе — действует… Заработал водопровод. Служащие трёх железных дорог: Казанской, Ярославской и Нижегородской, прекратили стачку.

— Приблизьте к себе национальные силы, ваше величество, поддержите патриотов, и в России наступит успокоение и водворится мир, — посоветовал самодержцу, по окончании аудиенции, Будберг.

«Жаль, Рубанова нет. Уверен, он бы подсказал правильное решение», — отпустил советников Николай.

Перед сном позвонил Трепову, предложив стать диктатором не только в столице, но во всей России.

Подумав для приличия, и восстановив в памяти разговор с генералом Мосоловым, Дмитрий Фёдорович с сожалением отказался от царского предложения, очень этим разочаровав Николая.

Царь всю ночь не спал, думая — нужен стране Манифест или нет: «Опять этот сакраментальный шекспировский вопрос — быть или не быть… Подписывать — или нет!»

После бессонной ночи, морально разбитый и с тяжёлой головой, в одиночестве пил чай в кабинете, вспоминая легенду о Буридановом осле, который стоял между двух стогов сена и не знал, с какого начать трапезу: «Так и издох, бедняга, от голода», — невесело улыбнулся император, услышав через неплотно прикрытую дверь громкий голос в приёмной.

— А что, Ники у себя или в парке на охоте?

«Язвит Николаша», — отвлёкся от раздумий государь, прислушиваясь к старческому тенору барона Фредерикса:

— Николай Николаевич, тебе выпала честь стать спасителем России. Водвори суровой рукой в ней мир и согласие…

— Какая, к чёртовой матери, честь? — перебил министра Двора великий князь. — А суровой рукой пущу в свой лоб пулю, если Ники не подпишет Манифест.

«Вот те раз! Как Витте сумел вчера убедить Николашу», — спокойно встретил ворвавшегося в кабинет двоюродного дядю, который тут же театрально бухнулся на колени и возопил:

— Ваше величество… Манифест необходим России для ея блага…

«На старославянский перешёл», — хмуро глядел на великого князя.

— Не подпишите, я застрелюсь прям здесь, у ваших ног.

«Перед смертью на «вы» перешёл, — вздохнул император. — Не стану уподобляться Буриданову ослу, хотя это сравнение и некорректно», — макнул перо в чернильницу и аккуратно поставил подпись.

Глядя на сохнущие под документом чернила и довольное лицо великого князя, подумал: «Может рядом, в скобочках, приписать — «осёл»».

17 октября, так и не сумев выехать из Киева, Рубанов решил нанести визит генерал–губернатору Клейгельсу, в прошлом году исполнявшему должность Петербургского градоначальника: «Как о нём говорили в столице — человек ограниченный и знающий более природу лошадей, нежели людей, — улыбнулся своим мыслям, глядя на толпы студентов и гимназистов, запрудивших тротуары. — И разговор всегда начинает с фразы «Хотя я человек известных форм», — едва сдержал смех, дабы сидевший рядом в коляске Антип не подумал о барине чего дурного…

Расплатившись с извозчиком, он был остановлен у парадного входа швейцаром, долго выяснявшим — кто такой и по какому вопросу.

Стоявший рядом жандарм подозрительно косился на посетителей в бекешах.

«Следовало, всё–таки, в форме ехать, — начинал злиться Максим Акимович, объясняя непонятливому стражу входной двери, что он старинный приятель генерала и прибыл из Петербурга. — Да-а, отставка чувствуется, хотя и не подписана пока», — всё же прошёл в приёмную.

В ту же минуту дверь из кабинета растворилась и на кого–то рыча, появился генерал–губернатор, остановившись перед загородившим проход Рубановым.

— Хотя я человек известных форм, — гордо выпятил драгунскую грудь и разгладил зачёсанную на две стороны бороду, — но вам, господин Рубанов, дана отставка и вы боле не генерал–адъютант… Поэтому прошу не заступать мне дорогу, хотя сегодня императором и подписан Манифест о всяких свободах, — обошёл посетителя, направившись в выходу.

«Какой Манифест? — растерялся Максим Акимович, не восприняв даже хамство, которое отнёс к ограниченности и бескультурью Клейгельса. — Правильно весь Двор смеялся над его комичной важностью и бурбонством», — взяв извозчика, велел отвезти в гостиницу.

Он не знал, что в ночь на 18‑е, Клейгельса сняли с должности генерал–губернатора, отправив в отставку.

Утром 18‑го в Киеве вышли все газеты, напечатавшие высочайший Манифест о свободах и введении думского образа правления.