Держава (том второй)

— У–у–х! — громоподобно брякнул в ладоши бородач, отчего один из официантов, вздрогнув, уронил с подноса тарелку с нарезкой.

— Пардон, пардон, — растерялся он.

— Да ладно… В честь чего музон? — налил полный бокал коньяка купчина.

— В честь шествия мухоморов, — вежливо ответил провинившийся официант.

— Ах, чтоб тебя, — поперхнувшись, облил бороду и рубаху дородный купец.

— Ряженые, — уточнил метрдотель, тайно показав официанту кулак. — А за ними бредут уже порядочно выпившие кузнечики… Чего от них ждать? Сначала в «Стрельне» выступали… Через полчаса Новый год, господа, — напомнил он. — Сегодня весьма интересная программа… Три хора: русский, венгерский и цыганский. А так же: первоклассные эквилибристы и знаменитая итальянская труппа гимнастов.

— О–о–о! — закатили глаза купчихи.

— Известный комик–иллюзионист Сарматов. Танцовщицы: сёстры Ортега—Компас, парижские этуали, госпожи Регина Парвиль и Жюли Виолетта.

— О–о–о! — вызывающе глядя на благоверную, быком проревел купчина.

— Исполнительницы романсов и лирических песен. До утра не соскучитесь, — пообещал метрдотель, совершенно не обратив внимания на взаимоотношения супругов.

— Да мы и так не соскучимся, — налил второй бокал коньяка дородный коммерсант. Первый стакан колом, а второй — соколом, — произнёс он, и мигом подтвердил купеческое слово.

В 12 ночи оркестр заиграл гимн и купцы, посшибав стулья, кинулись целовать жён.

Кусков, в избытке чувств, припал к губам супруги, а Аким, поднявшись, сделал шаг к Натали, надеясь коснуться губами хоть кончика пальца, но та уже протянула руку Глебу, который и припал к ней долгим поцелуем.

Обидевшись, Аким пошёл к выходу и, раскрыв дверь, прокомментировал:

— Дед Мороз тащит в неводе медведя, господа… А Снегурочка — зайца. С Новым Годом! — заорал он.

В большом зале творилось нечто невообразимое…

Бахали пробки из шампанского. Орали «ура!» Гремел оркестр. В воздухе парили серпантин и конфетти. Чего–то пели обнявшиеся с мухоморами кузнечики. И одуряющий аромат роз…

— Господа, с Новым годом, — оторвавшись от жены, бухнул пробкой в потолок Кусков.

Негоциантов со своим половинами уже вынесло в разбушевавшийся зал, откуда слышались крикливые цыганские напевы.

— То–то наш папа′ любит встречать праздники среди народа, — закусывал водку Аким. — Недавно читал в газете чеховские зарисовки, — подставил бокал официанту, даже не глянув, чего он туда налил. — Антон Павлович пишет какому–то приятелю… Суворину, кажется: «Вчера ночью ездил за город слушать цыган… Хорошо поют эти дикие бестии. Их пение похоже на крушение поезда с высокой насыпи во время сильной метели: много вихря, визга и стука…» — Пойдёмте, господа, узнаем, прав ли был Чехов, — пригласил компанию в зал.

Приметливый классик оказался прав…

Трёхобхватный купчина, распушив бороду, отнял или купил у кого–то стул и заливался слезами, сидя перед сценой. Приятель тщетно старался успокоить его. Их жёны куда–то пропали, видно встретили знакомых.

Послушав цыган, офицеры с дамами ушли в кабинет имени Пушкина, закусить и выпить.

В следующий раз вышли в зал во время выступления парижских этуалей, коим не удалось разбудить уснувшего от прыжков гимнастов первогильдийца.

— Василий, проснись. Ей–богу неловко… Ведь люди смотрят, — будил жирного товарища интеллигентный купчик.

— Чё? Платить по счёту? — мигом достал тот из внутреннего кармана портмоне. — Чичас. Вот он, лопатник–то, — потряс бумажником.

— Да нет. Регина Парваль с Виолеткой петь нам станут.

— Этуалечки-и, — радостно засюсюкал толстяк и полез на сцену. — Дайте, я вас расцелую, — расставил он в стороны ручищи.

Народ веселился.

— Славно этуальки пищат, — было общее мнение.

Словно по волшебству появились купчихи, и мужья быстро были водворены в семейные рамки и Пушкинский кабинет.

Обняв бюст, трёхобхватный купчина, вытирая катившиеся из глаз слёзы, жаловался ему на жизнь:

— Честным купцам чичас только в таборе жить… Лишь там порядок соблюдают, — целовал Александра Сергеевича в лоб.

Жёны, наведя в семейном кругу дисциплину, более не обращали на благоверных внимания — этуалей–то рядом нет.

Подружившись с поэтом, который особенно поразил купчину тем, что не брал предлагаемых денег, он ещё раз выскользнул из кабинета и угодил на представление фокусника–иллюзиониста, ловко превратившего лимон в пачку сторублёвок.

— У-ух, нечистая сила, — сделал вялую попытку влезть на эстраду и отнять ассигнации.

С помощью официантов, коммерц–советник, так он стал себя величать, был торжественно водворён в кабинет, но уже в порванном пиджаке.

После того, как офицеры с дамами поглазели на выступление сестёр–танцовщиц Ортего—Компас, они обнаружили торчащие из–под стола ноги бородатого коммерции советника в облитых вином ботинках.

Купчихи, обнявшись, пели про бедную Машу, а товарищ Василия им подпевал.

— Да-а, вытащить этого моржа лакеям сложно будет, — Кусков иронично глянул на дремлющего у стены официанта.

— Чего его беспокоить? Отдыхает человек… А нам уж и домой пора, — устало зевнула Зинаида Александровна. — Голова от этого шума разболелась.

Когда уходили, Аким, к зависти брата, протянул Натали красивую алую розу.

«Возьмёт или нет? — загадал он.

Приехав домой и оставшись одна в комнате, Натали выключила электрический свет, поставила на стол медный канделябр с тремя свечами, и по очереди поднеся к каждой спичку, зажгла их.

Распахнув плотную портьеру на окне, впустила в комнату мутный жёлтый свет фонаря и, поставив в хрустальную вазу алую розу, села на стул.

Сквозь колеблющиеся огоньки свечей стала смотреть в окно, любуясь снежинками сквозь морозные узоры стекла, в котором таинственно отражались многочисленные огоньки свечей.

«Как всё загадочно и непонятно, — подумала она. — И белые снежинки… И капли воска… И мутный свет фонаря… И морозные узоры на окне… И алая роза… И Новый год… И почему–то от всего этого хочется плакать… И любить!!!»

Аким сидел в темноте гостиничного номера за столом и сквозь раскрытую занавесь, не моргая, глядел то на белые искорки снежинок, кружившие в свете фонаря за окном, то на стакан с красным вином, который освещал бледный огонёк свечи.

«Красное и белое… Огонь и холод… И она разлюбила… — уронил голову на скрещенные руки, мимолётно заметив, что красное вино в стакане стало малиновым, отражая бледный язычок пламени. — И мелькание снежинок, — глядел сквозь малиновый стакан и свечу за ним, в окно. — И мутный свет фонаря… И тишина… И тоска… И одиночество… Вот в такие минуты и стреляются русские офицеры, — подумал он. — Но у меня нет с собой нагана…»

Лишь Глеб, выпив дома шампанского и не донимая голову философской заумью, умиротворённо спал за плотно закрытыми окнами. И его душу не тревожили ни мутный свет фонаря, ни плавное круженье снежинок… Лишь немного беспокоили мысли о Натали…

Его императорское величество, после череды новогодних праздников, 11 января изволил поохотиться в Гатчине, в своём фазаннике. Причём охота для него прошла весьма удачно, в отличие от дежурящего в этот день, и потому приглашённого пострелять дичь, Рубанова.

— Что–то, уважаемый Максим Акимович, рука ваша не совсем крепка и глаз не меткий — мажете всё время, — радостно упрекал своего генерал — адьютанта Николай. — Смотрите, сколько я куропаток и фазанов набил.

А 12 января, по двум университетским столицам, паровозом прокатился Татьянин день.

Причём в Петербурге праздник прошёл скромнее и в русле правопорядка.

К антиправительственным речам своих профессоров питерские студенты уже привыкли, и в Татьянин день хотелось веселья, а не политики. Поэтому даже Георгий Акимович Рубанов, держась за печень, акцентировал внимание студентов не на погромах, а на том, что «Руси есть веселие пити».