Держава (том второй)

«На всё Его Святая воля», — перекрестился священник.

— Что–то, Ефимия, ты лицом стала, словно молоко, — произнесла вторая женщина. — Приболела что ли?

— Тпр–р–у-у, — натянул вожжи кучер. — Ефимия велела у магазина Башкирова остановить, — доложил он отцу Иоанну.

— Вот туточки, — трясущейся рукой указала на двухэтажный красного кирпича дом Ефимия. — А я неподалёку живу, — перекрестилась она.

На крыльцо выбежала молодая барынька и зачастила:

— Сюда, сюда, ваша милость. Здесь больной… Не желаете ли чаю с пирогами? — когда вошли в тёмную, с занавешенными окнами комнату, предложила хозяйка.

Никакой печали в её глазах отец Иоанн не заметил. Лишь напряжение и страх.

— Где больной? — холодно спросил целитель.

— Вот в эту комнату пройдите, — засуетилась барынька. — Прошу, — распахнула дверь в ещё более тёмное помещение.

Ефимия, предчувствуя недоброе, прижала ладони ко рту, стараясь удержать то ли крик, то ли просьбу к отцу Иоанну не ходить туда.

Другая женщина, что–то почувствовав, хотела пройти вслед за священником, но чьи–то руки захлопнули дверь и закрыли на задвижку.

Тут же из комнаты послышались крики, что–то громко упало на пол.

«Графин», — подумала женщина и обернулась, чтоб спросить у хозяйки, что там происходит, но той в комнате уже не было.

Лишь Ефимия, широко раскрыв глаза и замерев, в ужасе глядела на закрытую дверь.

— Илья-я, — побежала к выходу женщина. — Илья, скорее сюда, батюшку убивают…

Крепкий детина–кучер, стуча сапогами, прибежал с улицы и в минуту высадил мощным плечом дверь, заметив в темноте три метнувшиеся к другому выходу тени и лежащего на полу батюшку.

Молча подхватив истекающего кровью священника, понёс его в карету.

За ними, плача и крестясь, поспешили женщины.

— В больницу надоть, — обратился к чуть не теряющей сознание Ефимии кучер. — Ты тут рядом живёшь, показывай, где ближайшая лечебница.

Карета помчалась в указанном направлении, а Ефимия, прижавшись губами к холодной руке пастыря, плакала и просила прощения:

— Батюшка, миленький, прости меня окаянную за грех мой. Платок пуховый барынька посулила, коли тебя привезу. Не знаю я тех людей… Христом Богом клянусь, — размазывая слёзы по лицу, тыкалась губами и носом в безжизненную руку.

Отец Иоанн не отвечал, провалившись в чёрную бездну забытья.

Лишь когда его положили на носилки во дворе больницы, с трудом произнёс:

— Молчите! А то погромы пойдут! — вновь стал проваливаться в пустоту, успев подумать угасающим сознанием: «Трудно бороться со злом в себе, особенно слабым душам, в коих ужились Вера и Безверие…»

«Какие тяжёлые наступили времена, — подумал Николай, когда ему сообщили о покушении на отца Иоанна. — Ничего святого у некоторых людей не осталось. На преподобного руку подняли… А ведь сами ногтя его не стоят… Недавно, 14 октября, на главнокомандующего Кавказа князя Голицына покушались… Теперь вот на отца Иоанна. Ну как примирить Россию?!

____________________________________________

Новый 1904 год Аким собирался встречать не с друзьями в Питере, а с братом в Москве.

«Может и Натали снизойдёт до меня… Ежели не простит, то хоть станет общаться», — сам укладывал вещи в чемодан.

Вошедшая в комнату Ирина Аркадьевна с любовью глядела на сына. Зябко обхватив плечи руками, она вдруг с грустью поняла, что больше не нужна ему… Что если вдруг надумает поехать с ним, то сын расстроится и воспротивится этому: «Он, конечно, любит меня… Но стал взрослым и самостоятельным… У него своя жизнь и свои интересы, где уже мало места остаётся мне, его матери… И я буду только мешать ему в Москве, — ужасно захотелось курить. — Нет. Коли бросила, то не следует и начинать. Спасибо Максиму Горькому. Отучил…»

— Акимушка, когда же домой приедешь? — спросила у сына и, разъяв руки, хотела помочь ему с вещами.

— Мама, я сам. Приеду второго. Вчера в офицерском собрании выиграл у полковника Ряснянского в карты четыре выходных.

— Ты стал картёжником? — поразилась мать.

— В азартные игры на деньги у нас в офицерском собрании запрещено играть. Вот и играем на интерес. Не волнуйся, шашку не проиграю, — хохотнул Аким.

— Глебу передавай привет, — вздохнула Ирина Аркадьевна, — и поцелуй его за меня.

— Ага! Щас! — как говорит наш фельдфебель.

— Раньше ты поэтов цитировал, — улыбнулась мать.

— Так раньше я и фельдфебеля с Ряснянским не знал, — ответно улыбнулся сын. — А где отец?

— Сказал, что в штабе. Но, думаю, это кодовое название ресторана. Генерала Драгомирова, как ты знаешь, в прошлом месяце государь назначил членом Госсовета. Стар стал руководить Киевским военным округом, вот и отмечают новую должность.

— Должность «госсоветовского старца», как называет её Михаил Иванович, — пробормотал Аким, захлопывая чемодан.

— Годы.., — философски произнесла Ирина Аркадьевна. — Прожил долгую, насыщенную и интересную жизнь…

— Так он и сейчас живёт. Сама говоришь, в «штабе» с папа заседают… Не карту же Киевского военного округа там разглядывают.

— На этуалей старцы скорее всего глазеют, — улыбнулась мать.

Утро последнего дня 1903 года Аким встретил в Москве.

В 10 вечера, на лихаче, мчались с братом к дому Бутенёвых—Кусковых.

— Дмитрий Николаевич снял на ночь кабинет в ресторане «Яр». Там и встретим Новый год. У москвичей, оказывается, так принято. Дома в новогоднюю ночь не сидят.

— И Натали поедет, — обрадовался Аким, не заметив в темноте, как брат покраснел.

— Ну конечно. С трудом уговорил её, — ответил он. — Я у них часто обедаю. Завтракаю у себя в Собрании, а на обед к Бутенёвым. Вот и приехали…

Извозчик–зимовик резко остановил сани напротив подъезда, неподалёку от неповоротливой фигуры городового.

— Запишу! — солидно проинформировал его скучающий страж порядка.

«И запишет, статуй, — перепугался возчик. — Оштрахуют тады».

— Иван Силантьич… Это… С наступающим тебя новогодьем, — подлизнулся возчик.

— Да ладно, геншель, прощён, — миролюбиво забурчал городовой.

— В Питере «ваньки», а здесь «геншели», — хмыкнул Глеб. — Пойдём Веру Алексеевну с Константином Александровичем поздравим, — потащил брата в подъезд Глеб. — А ты здесь нас жди, — велел возчику.

Когда через полчаса вышли обратно, рядом с городовым стояли ещё одни сани.

— Молодец! — похвалил подбежавшего с докладом денщика Кусков. — Просторные сани раздобыл. Завтра весь день свободен, — подошёл к вытянувшемуся во фрунт городовому в заснеженном тулупе. — Силантьич, ты на посту сегодня? Эк, повезло тебе… Да ладно, ладно, не тянись… Вольно. Завтра после службы загляни ко мне… Поздравлю тебя с Новым годом. Замёрз? — разговорился, начавший уже отмечать праздник подполковник.

— Никак нет, ваше высокоблагородие. Мне и большой мороз нипочём, а нынче — тьфу. Не мороз, а морозец. Вот когда Балканы переходил в шинелишке на рыбьем меху, да в худых сапогах, тады да-а. Зяб! А ныне в полушубке стою, да в валенках… А главное, некогда зябнуть… Потому как — служба-а…

— Ну, служи, служи Силантьич, — похлопал по плечу разговорчивого городового Кусков, видя, что компания разместилась в санях, и ждали только его.

Миновав Тверскую заставу, многие десятки саней выстроились в длинную вереницу и, скрипя полозьями, мчались по Петербургскому шоссе к загородным ресторанам «Яр» и «Стрельна».

Остановились среди множества саней у зубчатой стены.

— Вы меня не в Кремль привезли? — стал вылезать из саней Аким, но ответа не услышал.

Его брат метнулся к саням, где ехала Натали, и подал ей руку.

«Прыткий кавалерист», — пошёл вслед за четой Кусковых и Натали с братом к одноэтажному зданию, украшенному оригинальной башенкой.

— Какая красота, — воскликнула Натали, когда услужливый швейцар раскрыл дверь и, сняв одежду, они прошли в огромный белый зал, увешанный гирляндами разноцветных роз.