Держава (том первый)

Всё так и произошло. Рубанова пригласили во дворец вместе с супругой. Кроме царской четы присутствовал лишь министр двора Фредерикс.

— А вы молодец, Рубанов, — пожал ему руку император.

Максим Акимович недоумевающее склонил голову, раздумывая, в чём именно.

Сам Николай и помог.

— К правильному пришли выводу насчёт австрийской артиллерии. Даже генералы приняли теперь мою сторону, — довольно хохотнул он. — Ну а сейчас прошу вас помочь выбрать подарок жене великого князя Сергея Александровича.

Императрица с огромным воодушевлением уже показывала Ирине Аркадьевне украшения, сделанные Фаберже. Чего здесь только не было: цветы из драгоценностей, портсигары, инкрустированные бриллиантами, фигурки животных из камней и золота, броши, кулоны, ожерелья, статуэтки крестьян, конных казаков, поющих цыган…

Даже у Максима Акимовича разбежались глаза, что уж говорить о его жене.

Видя, что Алисе приятно хвалиться драгоценностями, император не спешил.

— Какие всё–таки превосходные люди государь с государыней, — уже дома, нервно куря папиросу от охвативших её чувств, говорила мужу Ирина Аркадьевна. — Как я счастлива от общения с государыней. Милый! — непреклонным тоном произнесла она. — Я непременно еду с тобой. До столицы дошёл слух о Станиславском и его театре. Следует убедиться самой. Мы как раз попадём на премьеру чеховской «Чайки».

«Лучше бы дома осталась… Не выпьешь лишний раз в ресторации. Декабристка тоже мне нашлась: «Поехала за ним в Сибирь, и испортила всю каторгу», — озвучил бы Сипягин русскую пословицу из армейского юмора», — грустно пошутил Рубанов, разумеется мысленно.

«Как мне будут завидовать в свете», — лёжа в постели, мечтала Ирина Аркадьевна, не задумываясь о настроении супруга, и сладко морщилась, представляя завистливые лица баронессы Корф и княгини Извольской.

Но тут она ошиблась. И в эту зиму, как в прошлую и позапрошлую, многие дамы высшего света неприязненно отнеслись к своей императрице.

«Как она скучна. Совсем не танцует. Нет в ней шарма и вкуса»… — шептались они и специально шокировали её смелыми декольте, любовными интригами и томными вальсами.

Особенно закрутилась вакханалия любви и страсти с Нового года, потому что астрономы предсказали, видимо посовещавшись с рубановским кузнецом, а досужие журналюги донесли до любопытных умов, что на самом исходе девятнадцатого века, а именно в ноябре 1899 года, выпадет невиданный доселе «звёздный дождь», который испепелит землю и всех на ней живущих… Чего уж тут скромничать…

К радости прислуги и денщика Антипа, Рубановы Новый год встречали в доме Георгия Акимовича — и хлопот меньше, и без господского глаза веселее гулять.

Антип стреляться передумал: «Чего уж там, поживу последний годок, а потом, вместе со всем честны′м народом и родным полком, ноги–то протяну в одночасье от камней небесных, за грехи наши с небеси сброшенных…»

Он даже человечнее стал относиться к Аполлону: «Недолго козлу радоваться осталось, — а неверную Камилку и вовсе простил: — Потому как все бабы — дуры. Это ж чем надо думать, чтоб променять такого бравого ефрейтора на чудо в бакенбардах».

Пахомыч с Власычем плакали и прощались, мысленно прикидывая, сколько могли бы ещё выпить зелия, если бы не эти астрономы…

— А птичек–то как жалко, мать их яти, — тужил, качаясь из стороны в сторону Власыч.

— Да, робяты, — развивал тему Пахомыч, — от этих вчёных хорошего не жди, одно дерьмо на уме. Знают, гадючьи души, — жахнул стопарь и занюхал немытой башкой Власыча, — что живём мы и радуемся, вот и решили жисть испоганить.

— Ежели такое дело, то я за себя не ручаюсь, — вскочил с табурета кучер Архип Александрович, — будет дорогу переходить какой очкастый звездочёт неподкованный, враз с копыт сшибу экипажем, чтоб у него самого, подлеца, из глаз звёзды посыпались. Это надо же что удумали, мир загубить хотят, антиллех–х–енты…

Старичок–лакей молча щупал грудь у Марфы.

«Чего уж таперя, — думала та, пусть порадуется, страшилка, напоследок».

____________________________________________

Владимир Ульянов стоял у конторки, заложив большие пальцы за проймы жилета, и обдумывал следующую главу обширного труда «Развитие капитализма в России». Он любил работать стоя — лучше сосредотачивался и погружался в мысли. Ему было зябко, но отрываться от «рынков», так он называл книгу, не хотелось. Работалось легко и с удовольствием. За стеной гремели тарелками и чашками жена с тёщей.

«К празднику готовятся», — потянулся и взялся за письмо сестре с мужем и матери: «Я кончил четыре главы, и сегодня даже переписка их набело заканчивается», — перенёсся мыслями в Подольск, где жила сейчас мама с высланным туда младшим братом Дмитрием. — По моим стопам пошёл братишка, — с нежностью подумал он, — а маму по–человечески жалко, — представил худенькую, невысокую женщину, одетую во всё тёмное и с кружевной наколкой на седых волосах. — Траур! Вечный траур… то отец… то брат… бедная мама, — стараясь не скрипеть половицами, стал ходить по комнате. — То носила передачи в тюрьму старшему сыну, то мне, то сестре Анюте, вот и Митя, — высморкался в платок и вытер слезу. — Да что это я? Новый год ведь… и слабость нельзя показывать», — вышел из комнаты к жене и тёще.

— Наконец–то появился старожил «Шу–шу–шу», — с некоторой долей язвительности воскликнула Елизавета Васильевна. — У людей Новый год, а ты всё один сидишь…

«Тёща, она и в Сибири — тёща!» — улыбнулся зять.

«Ухмыляется ещё, — обиделась Елизавета Васильевна, — про меня, наверное, чего–нибудь нехорошее подумал, А сам весь никчемушний. Копейки заработать не может. Если бы не мать и правительство не поддерживало, по миру бы с Надюшкой пошли. Это ж надо. Сдал экстерном на отлично экзамены в университете, а когда стал в Самаре дела вести как адвокат, то все их и проиграл в суде», — саркастически улыбнулась она.

«Про меня чего–нибудь нехорошее подумала», — с уверенностью догадался Владимир Ильич, произнося вслух:

— Елизавета Васильевна у нас сегодня весёлая, — не спеша уселся за стол.

— Когда же и веселиться, как не в Новый год, — ответила тёща, раскладывая тарелки и вилки.

«После такого позора он и уехал в Петербург, где встретил мою Наденьку. Ох, лучше бы выиграл те дела… может, мы с дочкой отмечали бы праздник в столице, а не в Сибири… хотя, после декабристов, это почётно».

— За любимую тёщу! — между тем, предложил тост молодой зять, подумав: «Во чёрт. Против правительства и властей пишу — не боюсь, а тёщу… ну, не сильно конечно, побаиваюсь… Сейчас выпьет, и начнёт юность свою вспоминать…».

Елизавета Васильевна отвернула кран самовара и, пожевав губы, но ничего не сказав, наполнила чашку зятю, потом дочери и, наконец, себе.

— Надюша была совсем маленькой, когда мы с мужем, поручиком Константином Игнатьевичем Крупским приехали в Польшу. Он окончил к тому времени Военно–юридическую академию и сам захотел, чтоб его послали туда, на должность начальника уезда.

«Сразу начальником уезда, — хмыкнул в чашку Владимир Ильич и сделал вид, что поперхнулся чаем, — нет бы, прежде, судебным поверенным потрудиться, как я. Правда, конец карьеры у нас одинаковый, — опять хмыкнул в чашку».

Жена беспокойно глянула на него, а тёща окинула колким взглядом.

«… Я год в тюрьме отсидел, и на три сослали сюда. И Константина Игнатьевича тоже отдали под суд. Чего–то натворил там. Шесть лет разбирались его преступления… За три года до смерти, только и был оправдан сенатом. Тёща сейчас должна к мазурке переходить…»

— Ой, а как Костя превосходно знал польский… и дочку велел учить…

«Не угадал!» — удивился зять.

— … А как мазурку мой муж танцевал… Лучше поляков! — победно глянула на молодых.

Подыгрывая тёще в этом месте рассказа, зять обычно вставлял: