Ночь умирает с рассветом

— Ты, маманя, лучше помолчи, — пристрожила ее Фрося. — По-старому рассуждаешь, мы теперя иначе живем. Нам виднее, как надо. Наша жизнь на ваше проживание не приходится. — Она обняла Лушу за плечи. — Оставайся, не езди от хворого. Давай Семена отрядим, ему все одно в город ехать, сеялку куплять. А может, мне с ним отправиться? Только я не все там пойму...

Лукерья кивнула:

— Езжай, Фросенька... С Семеном сходите, послухаете. После мне расскажете.

Утром к Лукерье приехали свекор Цырен и мужик из Красноярова, тамошний председатель ревкома Иван. Оба были возбужденные, разговорчивые. Коней распрягать не стали, заторопили Лукерью, которую встретили во дворе.

— Собирайся живехонько, — сказал Цырен, еще не заходя в избу. — По чашке чаю пить будем и поехали.

— Не могу я, отец... — Луша утерла глаза концом платка. — Егорушка расхворался. Не поеду я.

Старик заспешил в избу, склонился над Егоркой, который метался в люльке. Иван тоже вошел, стараясь не шуметь, не топать.

— Ну, паря, беда... — ни к кому не обращаясь, сказал Цырен. — Вовсе худо. Как сват говорил — все широким кверху пошло... Однако надо ламу звать.

Луша молчала. Старик посмотрел на нее чуть повеселевшими глазами, хитровато улыбнулся.

— Не хочешь ламу, Лушахон? Тогда сам лечить буду. Тащи сюда молоденькую барануху.

— Овцу? — удивилась Луша. — Живую?

— Давай барануху, не разговаривай. Первое бурятское лечение покажу, маленьким шибко помогает. Не бойся, худо не будет.

Луша не знала, как быть. Тетка Катерина накинула платок, позвала ее. Вдвоем притащили в избу испуганную овцу.

— Барануха пускай покуда в тепле посидит, — проговорил Цырен. Подошел к овце, которую держал Иван, пощупал шерсть. — Пущай обогреется, успокоится.

Луша с тревогой следила за свекром. Он вытащил из-за кушака нож, пощупал лезвие пальцем, подышал на блестящую сталь.

— Давай сюда одеяло, — приказал Цырен. — Подстилку согрей возле печки, Егорку в тепленькое завернуть...

— Отец... Никак в избе овцу резать станете?..

— А где же? Барануха и не заметит, как мы ее... В избе надо для такого дела.

Луша дрожащими руками расстелила на полу одеяло, расправила возле печного чела свежую Егоркину подстилку. Она не видела, как Цырен наклонился над овцой, ловко полоснул ее ножом вдоль брюха, засунул внутрь руку. Овца дернулась и затихла. Цырен вытащил на одеяло горячие овечьи кишки.

— Давай Егорку.

Луша побледнела, глядела на свекра круглыми, остановившимися глазами.

— Живо давай! — рассердился Цырен, сам взял внучонка из люльки, распеленал, бережно положил на одеяло, обернул живыми, вздрагивающими потрохами, укутал одеялом.

Он делал все так уверенно, что Луша стала безропотно подчиняться ему. Егорку в одеяле отнесли на кровать, он сразу притих, закрыл глаза.

— Теперь спать будет, — сказал Цырен. — Гляди, у тебя никак самовар скипел.

Луша усадила гостей чаевать.

— Отец... Долго его так держать?

— Пока баранухины кишки теплые. После в нагретую подстилку завернем, полушубком укроем. Верное бурятское лечение. — Он отхлебнул из стакана. — Тебе, Лушахон, ехать надо. Я с Егоркой останусь, он у меня шибко ладный станет. — Цырен засмеялся. — Теплое молоко пить будет...

— Он коровьего не пьет еще.

— Ничего, привыкнет. Ты поезжай, после мне все обскажешь, что в городе было. Или тебе дома оставаться, или мне — все равно, только одному ехать. Лучше ты поезжай.

— У нас так овец не колют... — невпопад проговорила Луша. — У нас по-другому.

— По-нашему лучше, — улыбнулся Цырен. — Рукой главную жилу оборвешь, которая от сердца, и все. Эта жила по-бурятски жизнь называется. Жизнь надо оборвать.

Иван поставил на стол свою кружку, перебил Цырена.

— Лукерья Егоровна... Сказывают на совещании партийный товарищ из Москвы будет. В Москве на съезде сам Владимир Ильич Ленин большую речь говорил, он его собственнолично слышал. И нам обо всем доложит, как Владимир Ильич высказывался.

— Неужто самого товарища Ленина своими глазами видел? — дрожащим шепотом спросила Луша.

Во двор въехала телега — за Лукерьей явились Семен Калашников и Петр Поломошин. Оба зашли в избу, поздоровались.

— Собирайся, Лукерья Егоровна, — сказал Семен. — Поехали. Вы, дядя Цырен, тоже в город?

— Не, паря. Езжайте, я маленько у внука погощу. Иван вот поедет.

— Не знаю, как и быть... — совсем растерялась Луша. — Истомлюся там по сыночку... — Она взглянула на Семена. — Егорка у меня хворый.

Цырен встал, снял с гвоздя Лушин полушубок, платок.

— Бери вот, одевайся. Пора ехать, потемки застанут... Слышь Семен, в городе человек будет, который самого товарища Ленина своими ушами слышал...

Луша не стала запрягать своего коня, поехала вместе с Иваном, на его шустрой лошадке, в легкой телеге.

Есть слова, которые вместе с людьми твердо ходят по земле, крепко стоят на сильных ногах. Лушин отец беспощадно боролся с врагами, побеждал, погиб в борьбе. И теперь у ревкомовцев каждый день в сплошной битве. Борьба, победа — тут слова тесно связаны с делом, им есть вечная вера.

А иногда слова становятся легкими, будто плывут в небе вместе с облаками, или порхают с веселыми птицами. Когда посадили в баню арестованного Луку, Луша сказала ревкомовцам: «Матерого врага сломили, глядите, как нам полегчает».

А получилось не так.

Прошло несколько дней, Лука посиживает в бане под замком, на воде и хлебе, грозится: «Везите из города главного начальника, все ему обскажу. За самоуправство ответите, будете знать, как хватать безвинных. Слышь? Отпустите, а то такого худа наделаю, в голову вцепитесь.

Видно, не сломили врага, Луша теперь сама не верит в те свои слова. Надо решать, как быть с Лукой.

Не доехали до конца улицы, Луша велела остановить коня, подождала Семена и Петра.

— Не знаю, что делать... Лука не признается. Надо решать, а то уедем вот... — Она волновалась.

— Может, одумался. Давайте вернемся, — неуверенно предложил Семен.

Луку привели в избу. Он осунулся, обородел — зарос редкой щетиной. Глядел злобно, настороженно.

— Сознавайтесь, — сказала Луша. — Снисхождение тогда будет. Мы же все вызнали.

— Чего вызнали? — с вызовом спросил Лука. — Ничего не знаете. Сами гады!

— Ты не лайся! — крикнул Семен. — Душу вытряхну.

— Мы тебя припрем в угол, — загорячилась Луша. — Увидишь, нету назад дороги. Все нам ведомо, Фрося Будникова все открыла.

— Врет твоя Фроська, сука она. Со зла оговаривает. На шею мне кидалась, хозяйством хотела завладать. А я прогнал, на кой мне корявая.

Семен вплотную подступил к Луке.

— Погоди, Семен, — Луша оттащила его за плечо. — Вы, Лука Кузьмич, приказали Фросе отвести вашего сына в школу...

— Брехня! — взвизгнул Лука и вдруг притих, спросил шепотом: — Вона, чего прознали... Дальше чего было?

— А то и было... Нам все известно. Она поутру отвела вашего сына в школу, замкнула там. Не сдогадалась, что вы ему спички сунули.

— Так сама и призналась? — Лука сел на табуретку.

— Все открыла.

Лука вдруг вскочил с места, радостно заверещал:

— Отпущайте меня домой! Слышь, отпущайте! Фроська призналась, ее в тюрьму, падлу. Она отвела парня в школу, я духом не ведал. В бане которые сутки томлюсь, с голодухи пропадаю... Она и спички дала, все Фроська подстроила, а я заарестованный... Дом без хозяина, скотина не кормлена, коровы не доены, разорение...

Голос у Луки жалобно задрожал, лицо посерело.

— Семью изничтожила, подлая. Сына моего погубила, в огне сгорел. Баба в пламени сгинула. Осиротила, обездолила, на позор выставила, быдто какого ворога. Отпущайте в город, все там обскажу, ответите по строгой законности. К стенке надо Фроську, пулю в ейную поганую харю. Не принял в полюбовницы, она вон что подстроила... Как избу не спалила, бог упас... Отпущайте, а то и вас в тюрьму загоню, укрыватели.

— Не пужай, не страшно, — не очень твердо ответила Луша. — Уведи, Семен, замкни его хорошенько.