Семь песен русского чужеземца. Афанасий Никитин

Разбойники слушали и смотрели, готовые исполнить приказания своего предводителя...

   — Я хотела бы узнать, — начала говорить девушка, не отвечая на вопросы, заданные ей, — я хотела бы узнать, ведомо ли тебе такое имя — Хусейн Али?!

   — Откуда ты знаешь?.. — Мубарак не договорил...

   — Ты очень переменился, — сказала девушка, — но я узнала тебя. Ты был совершенным ребёнком, а сделался мужчиной.

Она отвела покрывало от лица. Пожалуй, никто не назвал бы её лицо красивым, это было очень обыкновенное лицо хундустанской девушки; быть может, лишь чуть светлее обычного; розовый нежный рот, огромные чёрные глаза; тонкий нос, кончик которого был округлый, а в левую ноздрю продето было колечко, серебряное с бирюзой; по всей Индии такое колечко-серьгу в носу называют «натхуни». На полунагих тонких руках — серебряные браслеты. Ноги босы, и тонкие щиколотки также украшены серебряными браслетами. Чёрные волосы заплетены были в одну длинную косу, заколотую на затылке жемчужной булавкой. Яркое дневное солнце играло, переливалось быстрыми лучами на маковке чёрной, словно отражаясь мгновенно и многажды в этой блескучей и прекрасной черноте. Девушка носила шёлковые шаровары и кисейное платье. И платье и шаровары украшались узкими полосками парчи пёстрой по краям и подолу. Покрывало, откинутое на тонкие плечи, также было простое кисейное... Очарование этой девушки, а она казалась не старше четырнадцати-пятнадцати лет [99], заключалось не в совершенстве черт, но в их чрезвычайной живости. Глаза её чуть прижмуривались, и тотчас длинные ресницы пушистые скрывали их; и сейчас же она широко раскрывала глаза, и на одно мгновение лицо её представлялось печальным; но тут же губы розовые трогала быстрая улыбка и мгновенной радостностью сверкали глаза... Небольшой, чуть выпуклый лоб и щёки округлые давали её лицу милую ребячливость, длинные серебряные серьги с подвесками, украшенными алыми камешками, словно бы оттеняли детски маленькие уши, также телесно розовые и нежные... Все жесты и движения этой девушки оказывались чрезвычайно завершёнными и оттого виделись очаровательными. А её лицо, её глаза, то преисполненные серьёзности, то мгновенно прижмуренные в лёгкой гримаске, показывали острый ум и наклонность к озорству полудетскому и насмешке изящной...

Описание же этой хундустанской девушки занимает куда более времени, нежели возможность охватить всю её мгновенными, быстрыми и жадными взглядами, как охватили её кольцами своих взглядов любопытных разбойники Мубарака, Офонас, да и сам Мубарак...

Впрочем, Мубарак смотрел на неё с любопытством даже и менее одного короткого мига...

   — Дария! — воскликнул звонко Мубарак. — Дария-биби!..

И в этой внезапной звонкости его голоса прозвучала неизбывная радость и выразилась детская открытость искреннего чувства.

   — Ты прав, Хусейн-Али, перед тобой твоя Дария, твоя наречённая невеста, дочь твоего родича Мирзы Русвы!..

   — Мирзы Русвы! — повторил невольно и громко Офонас-Юсуф и невольно же послал своего коня вперёд.

Все глаза обратились на Юсуфа, и он натянул поводья.

   — Кто ты? — спросила Дария. — Ты знал моего отца?

   — Я знал его из его слов, пересказанных мне словами другого человека. — Юсуф наклонил голову.

   — Оставим загадки! — решительно сказал Мубарак. — У нас ещё будет время для их разгадывания. А сейчас пора в путь!..

Один из разбойников сел на место возницы повозки, а своего коня уступил Дарии. Взяли из повозки лёгкий ковёр и постлали под седло так, чтобы девушка не стёрла ноги в тонких кисейных шароварах. Она была очень хороша на коне, покрытом ковром. Несколько разбойников двигалось на конях по обеим сторонам повозки, другие ехали впереди и позади. Мубарак ехал рядом с Дарией, и они тихо говорили меж собой. Офонас приотстал и ехал с последними из тех, что ехали позади. То, что он увидел возлюбленную души царевича Микаила из Рас-Таннура, сильно заняло его и взволновало. И невольно поднялись со дна памяти яркие картины самого начала дальнего Офонасова пути на Восток, зазвучали слова многих рассказов, вложенных один в другой, словно бы одна малая шкатулка — в другую, большую...

Офонас вдруг поймал себя на том, что не думает ни о коне, ни о деньгах; ни о том, что же с ним далее случится. И тотчас он принялся думать обо всём этом...

Мубарак и его люди занимали в одном селении несколько хороших глинобитных домов. Нескольких всадников Мубарак послал вперёд — предупредить о его прибытии. Они также должны были передать наказ приготовить помещения для пленённых женщин и всё необходимое для отдыха самого Мубарака, его людей и Дарии.

Едва въехали в большой двор, как навстречу Дарии выбежала старуха, та самая, что накормила и лечила Офонаса-Юсуфа. Теперь она в радости простирала руки к Дарии и утирала слёзы то и дело концом головного покрывала. Дария легко соскочила с седла и кинулась в её объятия, воскликнув:

   — Матушка Хусейни! Дорогая матушка Хусейни!..

Они обнялись и обе плакали.

   — Моя озорница! — приговаривала старуха. — Ты всегда оставалась озорным мальчишкой!..

Офонас тихо спросил, кем доводится старуха Хусейни Мубараку. Разбойник отвечал, что это старая нянька Мубарака, растившая его с самых малых лет...

Все были утомлены, и Мубарак отдал приказ отдыхать. Лишь часовые стражники ходили и разъезжали дозором вокруг селения и вокруг дома. Но и они сменялись каждые несколько часов. За эту справедливость к людям все очень любили Мубарака. Естественно, из пространства светлого подобной справедливости исключались все, кого полагалось считать врагами, а также и те, чьё имущество Мубарак приказывал отнимать. Однако такой расклад не смущал и не возмущал никого в те времена далёкие, как не смущает и не возмущает и в наши дни...

Офонас-Юсуф пошёл в каморку, отведённую ему, вымылся, поел лепёшек с молоком квашеным и скоро уснул.

Он проспал до вечера, спокойно и без снов. А вечером постучали в дверцу каморки и передали приказ Мубарака идти на пир.

Юсуф умыл лицо, затёкшее от долгого сна, оделся и вышел во двор, но не знал, куда ему идти, где должно состояться пиршество. Несколько воинов указали ему проход в другой двор, большой. И едва Юсуф попал из тёмного прохода в этот светлый двор, как тотчас понял, отчего посреди позднего вечера сверкает яркий свет.

Посреди двора, очень широкого, воздвигнута была беседка, увешенная светильниками и цветочными гирляндами, сплетёнными из больших, многолепестковых и яркоцветных цветов на тонких гибких стеблях. Светильники были укреплены так, чтобы огонь не мог перекинуться на цветы, стебли и листья. Внутри беседка, где возможно было разместить более двухсот человек, должно быть; украшалась коврами. Растения благоухали остро и упоительно, сладко и резко. Много людей, одетых в нарядные одежды, сидело на коврах, и чалмы их казались цветами, расцветшими среди яркого свечения и ароматов. Поданы были разнообразные лепёшки, мясные кушанья, приправленные варёным рисом и острыми приправами, спелые плоды и самые разные сладости. Тёмное сладкое вино было налито в кувшины серебряные, а пили из серебряных кубков и чаш. Музыканты били в бубны, выводили, щипля струны тамбуров, затейливые мелодии; извлекали из всевозможных труб и флейт нежные и громкие, тонко переплетённые звуки... А в памяти Офонаса-Юсуфа зазвучали слова о пиршествах великого Тимура...

Явился человек с длинной дудкой в руках, а за ним двое других несли большую корзину мелкого и прочного плетения. Лица у них у всех были очень тёмные. Человек сел перед корзиной, скрестив ноги, и заиграл переливчато на дудке. Вскоре крышка плоская, сплетённая из хорошей соломы, приподнялась как бы сама собой и показалась большая змеиная голова. И через несколько мгновений поднялась из корзины, сдвинув крышку, огромная змея. Она то и дело резко высовывала и тотчас втягивала в пасть своё тонкое раздвоенное жало. Она раскачивалась всем туловищем в разные стороны, как будто плясала под музыку. Извивы змеиного тулова открывали разузоренную чёрно-серебряную кожу; плотная эта кожа казалась в свете ярких светильников драгоценной сверкающей тканью... Порою змея шипела так громко, что даже музыка дудки не могла заглушить страшное злое шипение... Офонас накрепко охватил коленки скрещённых в шёлковых шароварах ног растопыренными пальцами... Более всего ему хотелось бежать подале от этой змеиной пляски, но никто не бежал; все глядели, не отрывая глаз, и с восторженным одобрением изредка обменивались шёпотом краткими словами. Офонасу вдруг почудилось, что пляска змеи не завершится никогда. От этого чувства сделалось ему и страшно и легко. Он уже и себя не чуял и не дивился странности своего чувства: будто он сделался сам пляшущей огромной змеёй, оставаясь в то же самое время собой, но и сам он, человеческое существо, не понимал, кто же он — Офонас или Юсуф, тверитин или хундустанец...