Ночной гонец

То была радость, которую дарила людям шлюха, то была печаль, что доставалась на ее долю.

Глаза у Карин Ярочки блестели, руки ее горели огнем, но это не был огонь желания.

— Вот что, ягодка: сегодня ты пойдешь со мной.

Тут он встал, и бердникова дочка пошла за ним из землянки. Сухие ивовые прутья заныли и застонали, будто сетуя, что им приходится выпускать бердникову Карин с Хансом из Ленховды.

Они направились в рощу за домом, где стояли березы с голыми ветвями. Там они остановились и огляделись.

— Осенняя листва на земле мокрая и холодная, — сказала Карин.

— У тебя тело молодое. Согреет! — ответил Ханс.

Как только заплечных дел мастер вышел из землянки, лесной вор и его пособник осмелились говорить громче. Габриэль опять вынул кошель и пересчитал деньги.

Слепая сказала:

— Кто это сейчас вышел?

— Это наша Карин пошла в лес за дровами, — ответил бердник.

— А кто пошел с него?

— Успокойся, матушка! С нею и с нами господь бог наш ныне, присно и во веки веков, — ответил Габриэль.

Немного погодя Ханс и бердникова Карин возвращались из рощи. Осенняя земля была холодна, но руки молодой женщины горели огнем. По дороге они вели разговор. Палач говорил громко, голос Карин звучал просительно:

— Так вы ничего и не дадите мне, Ханс?

— Я привык держать свое слово, а тебе я ничего не обещал.

— Может, вы дадите хоть одну марку?

— Нет, ягодка моя.

Палач еще не остыл от объятий, глаза его покрылись красными прожилками и влажно блестели.

— Однажды я снял с тебя на ночь колодки. Чего тебе еще надо, чертова шлюха?

— Хоть одну денежку!

— Нет, моя ягодка!

— За что ж вы меня обижаете?

— Молчи! — рявкнул Ханс на Карин. — Молодая, а клянчишь, как старая шлюха. Дать тебе пинка в зад — это я могу!

Карин Ярочка заплакала, закрыв лицо руками:

— У нас в котле вороньи ноги варятся, нам больше нечего есть.

— Да замолчишь ли ты?!

Он угрожающе взмахнул ногой, обутой в тяжелый сапог, и перепуганная Карин пустилась бегом в землянку. Она вытерла глаза правым черным рукавом и начала раздувать под котлом огонь, который погас, пока она ходила в рощу. Красного и черного цвета были рукава у платья шлюхи.

— Карин — одна у нас отрада, — сказал Габриэль, обращаясь к Угге, и посмотрел на дочь, сидящую у очага. — Без нее нас с матушкой уже давно бы не было на свете.

Но Угге слышал, как плакала Карин Ярочка, и перед тем, как уйти из дома Габриэля, он поговорил с ней. Потом он решил потолковать с Хансом из Ленховды.

Угге пустился догонять Ханса по тропе к Бидалите и вскоре увидел его впереди себя. Он прибавил шагу, нагнал его, и они пошли вместе.

Ханс из Ленховды был не в духе. Щеки у него горели огнем, но густая борода скрывала их, и Угге ничего не заметил.

Они шли молча, потом Угге сказал:

— Ты был в лесу с дочкой Габриэля и ничего ей не дал.

— Тебе-то какое дело, ворюга?

— Я думал, Ханс, что ты человек честный.

Ханс из Ленховды остановился:

— Ты что же, укорять меня вздумал?

— А зачем ты бедняков обижаешь?

— Какое мне дело до твоих воропрятов?

— Полно тебе браниться, Ханс. Кто ты сам-то есть? Безухий!

Палач изменился в лице. Но Угге этого не заметил.

— Может, у тебя уши мерзнут? — продолжал он. — То-то ты никогда капюшон не снимаешь!

— Будет с меня! Не дам лесным бродягам над собой глумиться! — Правая рука его незаметно скользнула к ножу, а Угге опять ничего не заметил и не поостерегся. Палач быстро огляделся вокруг и подошел вплотную к Угге. — В тот раз я промахнулся, но с тобою я расправлюсь.

Его рука описала быструю дугу и погрузила длинный нож в грудь Угге. Это был ловкий, привычный удар.

— Ханс, да что же ты?.. Ханс, голубчик!..

Крик умирающего застрял в глотке, захлебнулся, сник до тоненького писка, превратился в клокотание и замолк. Угге опустился на землю меж молодых сосенок и вытянулся на спине.

Ханс из Ленховды воткнул нож во мшистую кочку и старательно вытер его. Потом он наклонился над упавшим, схватил его за густые рыжие вихры и перевернул вниз лицом. Голова лежащего беспомощно поникла. Угге был мертв.

Тогда палач направился напрямик через лес назад и Бидалите. Возле дома у проселочной дороги стояла, терпеливо ожидая, задрав заднюю ногу, облезлая колченогая кляча.

Накануне дня всех святых [40] жена сутарекульского мельника гнала коров из леса на водопой. Заметив, что скотина сбилась в кучу в сосеннике и топчется, испуганно мыча, она подошла поближе и увидела, что в лесу лежит мертвое тело. Мельник дал знать о том ленсману Оке Йертссону из Хеллашё. Ленсман с двумя батраками пришел на то место, где лежал мертвый. Оказалось, что человек этот был убит и что лежал он в частом сосеннике неподалеку от землянки бердника Габриэля. Его уже сильно поклевали птицы — глазницы были пустые, а в черепе продолблены дыры, — и никто не мог сказать, что это за человек. Когда ленсман позвал присяжного Улу из Кальваму и людей из церковного совета, убитого все же признали. Был это Угге Эббессон из Блесмолы, по прозванию Блесмольский вор.

Поскольку убитый был известным лесным вором, не стали ни искать убийцу, ни дознаваться, как произошло убийство. Послали за Хансом из Ленховды. Он сделал свое дело — зарыл тело лесного вора на Холме Висельников, возле развилка Геташё. Яму он вырыл глубокую, как положено, чтобы голодные звери не сожрали мертвеца.

После этого люди слышали, как палач похвалился: дескать, он хоть и безухий, а слово свое держит. На что он намекал своей похвальбой, никому ведомо не было.

Пастор Тидерус пишет письмо господину Петрусу Магни

«Да пребудут с вами, брат мой, мир и благодать божия и ныне и присно.

Благодаря господа бога нашего, пребываю я здесь, в Стокгольме, в добром здравии. Этот сословный собор наидлиннейший из всех соборов, какие когда-либо были в нашем королевстве. Выборные ото всех сословий находились здесь целых четыре месяца. В прошлое воскресенье состоялась наконец коронация ее величества, и теперь мы ожидаем, что вскоре нас распустят по домам.

Великая смута, поднявшаяся в августе, сейчас поутихла, однако порядки и неполадки остались прежние, а посему трудно предугадать, что еще может произойти. На соборе были приняты уложения, однако сочинены они были самой королевой — в каждом разделе запечатлена ее собственная воля. Двое бранятся — третьему польза. Ее величество использовала распри между сословиями к своей выгоде. Стоило кому-нибудь воспротивиться ее воле, как она начинала говорить с ним языком власти и усмиряла ослушника. Никто не посмел идти противу ее воли. Дворяне не хотели признать пфальцграфа Карла-Густава [41] наследным принцем Швеции, но принуждены были к тому королевой. Пфальцграф домогался герцогского титула, но не получил его. Простолюдины хотели, чтобы ее величество вступила в брак, да остались с носом.

Величайшую же несправедливость и беззаконие совершила королева, когда отказалась принять жалобы и челобитные о возвращении дворянских имений в казну. Дело это по ее приказу отложено до тех пор, пока ей не будет угодно им заняться.

Стало быть, ни одного аршина земли не вернули ее законному владельцу. Напротив, она утвердила право дворян на владение крестьянскими родовыми наделами, ибо теперь их вычеркнут из королевских земельных книг. Оставшись на бобах, крестьянские выборные ходят хмурые; королева обманула их, сделав вид, что держит их сторону. Она говорила простолюдинам ласковые речи, покуда ей надобна была их поддержка в споре с дворянами о престолонаследии. Как только помощь простолюдинов ей стала не надобна, она тотчас же примирилась с господами и ревнует лишь о делах дворян. Она вогнала в бревно топор, стукнула по нему другим и расколола бревно так, как ей вздумалось.