Ночной гонец

— Нож у тебя затупился, Ханс, — сказал он.

Кровь хлестала из раны и капала на пол.

— Быть тебе все равно без ушей, Сведьебонд! — пробормотал Ханс из Ленховды. — Равными станем с тобой!

Он снова поднял руку, но теперь Сведье успел выхватить свой нож и ударил сам. Палач отдернул руку. Нож Сведье порвал ему рукав кафтана. Удар был отбит.

Угге встал между ними; в горницу вбежал перепуганный Даниэль:

— Только не проливайте крови, гости дорогие!

— Уши лесному вору отрежу! Не придется ему больше похваляться своей честью.

Но Даниэль отвел палача в сторону, что-то сказал ему доверительно, утихомирил его. Палач неохотно заткнул нож за пояс.

Сведье и Угге вышли из дома. Когда они дошли до выгона, Угге сказал, что припасы им приготовлены, Сведье может отправляться с ними один, сам же Угге придет позднее — у него есть дело к берднику Габриэлю.

Сведье взял мешки и четверик пороха и исчез в лесу. Возвращался он в землянку извилистыми коровьими тропами, оставляя на брусничнике красные пятна, — из раны на щеке капала кровь. Но уши его были целы и невредимы.

Даниэль-трактирщик вытирает кровь на полу. Ханс из Ленховды смотрит в слуховое окно вслед человеку, исчезнувшему в лесу. Теперь он его не забудет. Этот человек отмечен ножом палача.

Ненавидит он беглого оброчного крестьянина Рагнара Сведье из Брендеболя. Всех ненавидит, кому не отрезали уши!

Да будет Даниэль свидетелем, говорит палач, он хочет принести клятву. Когда Сведьебонда схватят на месте преступления и станут живьем закапывать в землю, он сначала уважит Ханса и выпьет с ним пива. Волей-неволей придется ему выпить с Хансом из Ленховды. Ханс сдержит свое обещание: придется когда-нибудь Сведьебонду уважить его.

Угге снова вошел в трактир. Он ухмылялся и обеими руками прикрывал уши:

— Боюсь твоего ножа, Ханс.

Но заплечных дел мастер вложил свой нож в ножны на поясе. Даниэль налил ему еще пива. Глаза палача заблестели еще ярче.

Помолчав немного, он говорит:

— Подавай мне бабу!

— Кто ж тебе не велит? — отвечает Угге.

— А что, Карин Ярочка дома, у отца с матерью?

Даниэль говорит, что бердникова дочка должна быть дома, у своего отца. Тогда палач решает тут же отправиться к Габриэлю из Кальваму.

— Я пойду с тобой! — вызывается Угге. — У меня есть дело до Габриэля.

Даниэль получает деньги за угощение, он вовсе не печалится, что гости уходят, — по правде сказать, он терпеть не может этого сброда. Колченогого одра Ханс не отвязывает, он остается стоять у трактира привязанный к железному кольцу и дремлет, закрыв глаза и задрав заднюю ногу. Угге и палач идут в Кальваму напрямик по тропинке через пастбище. Человек в черном капюшоне говорит, что его потянуло на бабу. С молодой дочкой бердника он уже спал однажды. Когда ему велели посадить ее в колодки за блуд, он взял ее на ночь к себе домой и спал с ней. Ему стало жаль ее — такой молодой да слабенькой не сладко сидеть в колодках. Теперь члены церковной шестерки сжалились над ней и избавили ее по бедности от пени. Пусть себе промышляет блудом, раз ей приходится кормить стариков родителей, лишь бы раздоров не затевала. Не будь ее, родители давно бы померли с голоду. Однако впредь ему не велели самовольно снимать с нее колодки.

Лачуга бердника Габриэля стояла в березовой рощице, на расстоянии мушкетного выстрела от проселочной дороги. Она была похожа на погреб, врытый в небольшой холмик, а передняя стена была сложена из бревен; входная дверь висела на толстых ивовых прутьях.

Палач вошел первым, Угге шел позади, в нескольких шагах от него. Когда дверь отворилась, сухие прутья застонали и заскрипели, будто сетуя на то, что их принудили впустить этих людей.

Стало смеркаться, а в землянку дневной свет проникал лишь через деревянный дымоход в потолке. Вошедшие насилу могли различить обитателей этого жилища. Земляной пол в горнице был твердый и черный, затхлый воздух отдавал кислятиной. В дальнем углу землянки под лоскутным одеялом лежали хворый Габриэль и его слепая жена. Лица их были бледно-желтые, словно побеги травы, придавленные камнями; их едва можно были различить в темноте. Лоскутное одеяло облегало их тщедушные тела.

Дочка бердника сидела возле очага и подбрасывала в огонь под котлом тоненькие полешки. Карин Ярочка была из себя небольшая и тонкая станом. На ней было срамное платье — один рукав красный, другой чёрный. Но в темноте их цвет было не различить. Ханс из Ленховды даже не глянул в ту сторону, где лежали отец с матерью, а направился прямо к дочери, до которой у него было дело.

Угге подошел к берднику и что-то шепнул ему. Габриель узнал его и просиял от радости. Но, увидев черный капюшон другого гостя, он бросил на него робкий и боязливый взгляд:

— Неужто Карин опять забьют в колодки?

— Не бойся, не о колодках речь.

Габриэль подмигнул Угге и показал на лежащую с ним рядом жену. Угге понял. Жена бердника лежала, уставясь неподвижным взглядом в потолок. Ее тощая шея торчала из-под лоскутного одеяла, как торчит из земли белая ветка с ободранной корой. Вокруг нее был мрак. Она с тревогой спросила о чем-то у мужа, но тот успокоил ее:

— Это Угге, наш друг.

— А разве никто больше не заходил? — захныкала она.

— Нету чужих никого.

Угге подтвердил слова Габриэля. Кроме него, сказал он, в горнице чужих нет. Но слепая стояла на своем: она слышала, как по полу ступал еще кто-то, и шаги эти были тяжелые.

Габриэль приподнял голову с подушки; они лежали полдня, чтобы хоть немного набраться сил, на ногах им держаться было невмочь. Муку, которую им принес Угге, они доели, и вот уже несколько дней у них не было во рту ни крошки. Карин, их милая дочка, нашла вчера дохлую ворону, ощипала ее и сварила. От этого мяса их только мутит и в животе боли. Может, им в кровь попал яд дохлой вороны? Что делать, сунешь в котел и ворону, коли нечего есть.

А теперь Карин варила вороньи ноги, чтобы хоть какую-то малость положить в рот нынче вечером.

Заплечный говорил с Карин возле очага. Слепая услышала его голос и сказала:

— Тут есть еще кто-то. Я его слышу.

— Лежи себе! — сказал Габриэль. — Не бойся.

— Почему ты обманул меня, сказал, что тут нет никого?

Видя, что палач толкует с Карин и не смотрит на них, Угге вытащил из-за пазухи увесистый кожаный кошель. Потом он шепнул Габриэлю еле слышно:

— Даниэль продал серебряный кубок Класа Бокка. Вот тебе четвертая часть за то, что ты прятал.

Глаза бердника загорелись.

— Ты даешь мне четвертую часть? — Он зашептал что-то горячо, потом схватил кошель и быстро спрятал его под одеяло. — Господь воздаст тебе, Угге!

Бердник запустил скрюченные пальцы в кошель, набрал пригоршню серебра. Деньги! Да серебряные! Добрые серебряные марки! Его тщедушное тело била дрожь от радости: в доме завелись денежки!

Он вложил кошель в руки слепой, чтобы она тоже пощупала его, и прошептал:

— На-ка, подержи! Мне дали четвертую часть!

Рука слепой ухватила кошель, но глаза ее оставались неподвижными, устремленными вверх. Она не стала перебирать монеты. Вокруг нее был мрак. Когда бердник решил, что она уже вдоволь натешилась деньгами, он взял кошелек назад и спрятал его под одеялом, поближе к сердцу.

— А сегодня нечего спрятать, Угге? — шепнул он.

— Сегодня нет ничего. Я еще приду к тебе.

— Да кто же тот, другой-то? — спросила слепая.

Ханс из Ленховды сидел у очага, беседуя с молодой Карин.

— Ягодка ты моя! — сказал он, обняв ее стан.

Карин Ярочка сидела, молча выжидая. Щеки ее слегка раскраснелись от жара в очаге. Лиф платья облегал ее юную, упругую грудь. Один рукав ее платья был черный, другой — красный: то были цвета печали и радости. Они шли молодой Карин. Она послушно отвечала, когда палач обращался к ней.

— Помнишь ту ночь, когда я снял с тебя колодки?

Она отдернула левую руку, покрытую красной тканью. Рука в черном рукаве безжизненно лежала у нее на коленях.