Контроль [Новое издание, дополненное и переработанное]

Прет эшелон во мрак и вроде качается слегка. И вроде рев прибоя Настя слышит. Все сильнее поезд качает. Даже в паровозе качание ощутимо. Из стороны — в сторону. Из стороны — в сторону. И рев: ухх! Влево понесло: ухх! Вправо: ухх!

Рассказывала Анна Ивановна, учительница интеллигентная, полный срок оттянувшая, что есть такой прием из-под расстрела уйти. Если понимают люди, что везут их на смерть, и если везут их не в «столыпиных», а в «краснухах» [3], то есть шанс освободиться. Не всем. Все, сколько есть людей в вагоне товарном, разбегаются и валятся на стенку: ухх! Разбегаются и валятся на другую: ухх! И песню орут: «Мы умрем!» Припев у нее: ухх!

Поначалу толчки влево-вправо никак на вагон не действуют. Зэки — людишки тощие, немощные, а вагон — многотонный. Но упорству человечьему покоряются даже вагоны стальные. И паровозы. Понемногу начинает вагон раскачиваться. Вправо. Влево. Вправо: ухх! Влево: ухх! Чем больше скорость, тем лучше.

Конвою, ритм уловив, лучше прыгать с тормозных площадок. Тут уже ничем не поможешь: если охрана ритм раскачивания уловила, то и зэки в других вагонах его уловили. И поддержали. Пафос самоубийственного освобождения по закрытым вагонам как по бикфордову шнуру передается. И по эшелону песню орут: «Мы умрем!» И во всех вагонах бросаются на стены в едином порыве, в едином ритме.

Перед смертью к человеку освобождение приходит. Остается человеку несколько минут жить, но понимает он, что мертв уже, что от смерти уже не увернуться, и вот она сейчас… Вот именно в этот момент человек становится свободным. Он бояться перестает. Нечего ему больше бояться!

И не в том свобода, что кто-то из них, может быть, не свернет шею, а в том, что не боятся люди смерти и вообще ничего не боятся. Стоит только отрешиться от этого липкого, мерзкого страха смерти, и человек свободен. Если смерти не бояться, то все остальное не страшно.

А чего, спрашивается, ее бояться? Один же черт, всем нам подыхать. И вот только перед смертью люди понимают, что зря всю жизнь боялись. Отрешиться бы давно от страха, совсем бы другая жизнь была…

Стонет эшелон, стонет, раскачивается: вправо, влево, вправо, влево… Ухх, ухх, ухх… Настя узнала: это именно тот гул, это именно то раскачивание смертельное. Мало кому живым из катастрофы уйти удастся. Может, никому. Кто знает, под какой откос лететь предстоит? Кто знает, на какие скалы вагоны упадут, в какой реке утонут? И сейчас смерть заберет всех. А пока свобода ликует по запертым вагонам. А пока орут люди и бросаются от стены к стене в веселье самоубийственном, в восторге предсмертном. Нарастает ритм, как пляс шамана. Все чаще, чаще.

И конвоиры на крышах вагонных больше не стреляют в Настю. Не до нее. Тем, кто на тормозных площадках остался, хоть прыгать не высоко. А тем, кто на крыши забрался, каково им?

А Насте хорошо. Она тоже в самоубийственном ритме. Ей тоже весело. У тех, кто в вагонах, выхода нет. Двери — в замках, окна — в решетках. А у нее есть возможность прыгать. Только из ритма выходить не хочется: ухх! ухх! Вправо. Влево. Вправо. Влево. В любой момент наступит резонанс, совпадение амплитуд, и полетим все вверх колесами. Полетим в смерть.

Последняя мысль в голове Жар-птицы: бросить ли «Контроль-блок» в топку? Если бросить, оплавятся контакты, и получится слиток золота и стали. Никому им не воспользоваться, и пусть сами выкручиваются, как знают. И пусть сами делят власть, как умеют.

И еще одна мысль: а почему же я не прыгаю, если возможность есть? Упрекнула себя: слишком, Жар-птица, смертью увлекаешься. «Контроль-блок» можно спасти. Можно товарищу Сталину доставить и заработать еще один орден Ленина… или пулю в затылок.

Трудно ей из самоубийственного ритма возвращаться, это так же трудно, как уходить от хороших друзей навсегда.

Сбросить бы скорость паровозную.

Дернула Настя за один рычаг, за другой — нет толка. По ступенькам — вниз.

И уже локомотив раскачивается в общем ритме. Не с такой амплитудой, как вагоны, но скоро и он будет качаться, как они.

Мешок за плечи, руками за голову — и вниз под откос.

И острые камни, и «Люгер» на боку, и «Контроль-блок» за спиной, и ветки злых деревьев, и свист ветра — все обрушилось на нее сразу. Парашютистка-десантница, самбистка, знает она, что скрутиться надо мячиком, сгруппироваться. Борцы про это положение говорят: чтобы ничего не торчало.

Так Жар-птица и поступила. Летит в темноту, комочком сжавшись. И сразу рот кровью горячей переполнило. И катится Настя под откос, и видит черный страшный поезд над собою. Гремит поезд сталью, голосит людскими воплями. И не понять, летит она одна под откос, кувыркаясь, или вместе с нею летит локомотив с вагонами, с орущими людьми…

Не понять.

Нет страшнее боли, чем боль возвращения к жизни.

Лежит Настя лицом вниз. Вся до последней клеточки соткана из боли, вся переполнена радостным ожиданием освобождающей смерти. Вот сейчас смерть подойдет, едва коснувшись, поцелует, улыбнется ей Настя тихой улыбкой. И заберет ее смерть с собой.

Это сладостное ожидание ей знакомо: парашют хлопнул над головой и тут — земля. И ждешь…

Но не пришла тогда смерть. Нет ее и на этот раз. Вместо смерти возвращается жизнь. И это хуже всего.

Так бывает в жизни народа: тысячу лет карабкается вверх, вверх, вверх. И надоело карабкаться, ломать ногти и задыхаться. Устал. Остановился народ. А на высоте удержаться можно — карабкаясь. Остановился народ и заскользил. Заскользил и сорвался. И так хорошо вниз лететь: никакого напряжения, ничего делать не надо, летишь, воздух свежий, думать не надо, ни о чем заботиться не надо. И всем видно: народ в движении. С ускорением. Аж в ушах свистит.

Потом удар.

Для некоторых народов удар бывает смертельным. И исчезают народы. Но некоторые не погибают и не исчезают. И чудовищная боль, которая хуже смерти, переполняет тело и душу народа. И сознает народ: переломаны руки и ноги, возможно, хребет и шея, все в крови, все болью пропитано. И боли мучительны. И слышатся голоса: как хорошо было падать! И есть возможность падение продолжить: вокруг пропасти, и там, за карнизом, пустоты бездонные, только соскользнуть… Боли невыносимы. Карабкаться снова? Тысячу лет? И хочется в пропасть.

Страшно возвращалась жизнь в ее тело. Лучше бы не возвращалась. Гудит голова колокольным набатом, чугунные молоты дробят позвоночник. Она шевельнула рукой и вскрикнула. Она прокляла жизнь, в которую злая судьба возвращает ее. И решила никогда не жалеть жизни. Ни своей, ни чужой. И встретить смерть кроткой улыбкой, когда бы ни выпала ей смерть, сейчас или потом, какой бы ни выпала ей смерть: в собачьих зубах или в опилках расстрельного подвала.

Лучше бы скорее. Лучше бы прямо сейчас.

Но смерть гуляет близко, Настю не замечая. Где-то рядом летел вверх колесами поезд. Вот там сейчас пирует смерть. Где-то рядом рыщут чекисты с собаками, добивая тех, кто выбрался из-под разбитых вагонов. Но ищут они Настю. Даже не ее, а «Контроль-блок». Им не дано знать, зачем. Им приказали. Им приказал Бочаров. Для Бочарова получить «Контроль-блок» — вопрос жизни и смерти. И для Ежова. И для Фриновского. И для Бермана. Так что не над одной Настей смерть крылья распустила. И для товарища Сталина вырвать «Контроль-блок» из лап НКВД — вопрос жизни и смерти. Отключить Сталина от связи — это отключить от власти. Отключат связь и будут передавать приказы от сталинского имени…

Непонятно, почему смерть не идет. Разве трудно Бочарову догадаться, что Настя могла выпрыгнуть раньше, и сейчас лежит где-то рядом с насыпью? Разве трудно найти и убить?

Тихо совсем Настя позвала смерть. Ответила смерть лаем своры чекистских псов. Ответила прямо с насыпи.

Но не подошла.

Свиреп и страшен старший майор государственной безопасности Бочаров. Если бы на шее у него шерсть была, так стояла бы та шерсть сейчас дыбом. И взгляд его не прям, а вроде чуть скошен, вроде он себе все за спину смотрит, вроде без лая и без рева вцепится сейчас зубами в глотку кому-то невидимому за своей спиной. Та самая в нем неподвижность, которая у собак бывает в самый последний момент перед яростным броском.