Углич. Роман-хроника (СИ)

Углич хоть и далече от Москвы, но вести стрелой летят. Москвитяне зело возмутились Годуновым, великий мятеж против Бориса подняли, но Годунов улестил, чу, стрельцов и многих посадских людей казнил на Пожаре¹⁰⁶, а главного зачинщика купца Федора Нагая, кой весь посад на мятеж поднял, даже приказал четвертовать.

Ненавистен народу боярин!

Ну, погоди, - размышлял Андрейка, - сядет Дмитрий на царство и прикажет ответить Борису за все злодеяния».

А затем мысли его вновь перекинулись на хоромы Русина Ракова. Как же быть-то теперь?.. Может, сотворить из глины чудесное изделие, расписать его диковинными узорами и преподнести Русину Егорычу? А что? Городской приказчик большой любитель всяких причудливых изделий и истинных мастеров он ценит. Взять, и изготовить ему яндову, да такую, чтоб глаза у него загорелись. И тогда он непременно еще что-нибудь закажет. Для светлицы!.. Нет, туда яндовы не нужны. Для светлицы всего скорее какой-нибудь изысканный шандан потребуется. Но подсвечник готовится из бронзы и меди. Андрейка же - гончар, да и то не мастер, а подмастерье. Отец нет-нет, да и молвит, придирчиво разглядывая работу сына:

- Не худо, не худо, Андрюха, но до настоящего мастера тебе еще попотеть надо.

Отец говорил, а глаза его довольно поблескивали, и Андрейка понимал, что его изделие по душе отцу, иначе бы он ни в жизнь не сказал «не худо». Андрейка, как и Полинка, засел за изделие чуть ли не с семи лет, и, казалось ни на минуту не отходил от отца, дотошно присматриваясь к его работе. А вот брат Юшка от работы всячески отлынивал. Отец, случалось, по его спине и плеточкой прохаживался, и посохом поколачивал, но сына так и не привадил к гончарному делу.

Юшка, когда чуть подрос, сказал напрямик:

- Не любо мне, батя, в грязи ковыряться. Я бы лучше по торговой части пошел.

У Шарапа от гнева аж веко задергалось. Широкая грудь его высоко вздымалась, глаза сурово сверкали. Он глянул на плеть, висевшую на стене, но грузная рука застыла в воздухе: плеть сыну не поможет, коль у него душа к делу не лежит. Остывая, долго молчал, и, наконец, вымолвил:

- Выходит, мы с Андрюхой из грязи не вылезаем. Спасибо, сынок, порадовал отца. А мы-то, мекали, добрым делом занимаемся, в немалой чести у горожан ходим. И не токмо! Изделия наши на торгах, почитай, по всей Руси расходятся. Купцы нарасхват берут. А по юшкиным речам мы грязной работой пробавляемся. Спасибо, сынок… В купцы снарядился. Давай! Ты у нас парень ловкий. Шилом горох хлебаешь, да и то отряхиваешь.

Шестнадцатилетний Юшка (тогда он был на семь лет старше Андрейки) молча выслушивал укорливую речь отца, косил глазами на дверь, и всем своим видом показывал, что его вовсе не трогают слова родителя. И это больше всего задело Шарапа:

- Ну, вот что, Юшка. С тобой толковать - решетом воду мерять. Еще пять лет будешь глину месить, из коей мы печи ставим, а потом два года будешь свиней пасти на слободском выгоне! Вот тебе такая отцовская заповедь.

Глаза Юшка стали злющими-презлющими. Он даже зубами заскрипел. Но отцу перечить - в стену горох лепить. Родительское слово свято.

- Не по нраву? А ты как кумекал дурьей башкой? В торговые люди, вишь ли. Ты - тяглый посадский человек, и записан на него слободским старостой, как и отец твой в гончарные людишки.

- А коль я за купца заложусь? - буркнул Юшка.

- И вновь полный дурак. Да кто тебе без согласия родителя порядную грамоту составит, какой писец? А слободской староста как на это посмотрит? Заруби себе на носу, Юшка, - пока заповедные лета не отработаешь, разговора больше не затевай. А там, коль жив буду, ступай хоть к царице во дворец. Но допрежь от тягла избавься. Дело это ох как непростое… А теперь залезай в топтушку¹⁰⁷ и меси глину.

Чем больше подрастал Андрейка и приноравливался к отцовской работе, тем всё больше таяли заповедные годы Юшки. И вот его час наступил.

Всё, батя! Седни стукнуло семь лет, как ты мне урочные лета¹⁰⁸ установил. Дашь согласие на порядную запись?

- Аль не передумал?

- Не передумал, батя. Мне уже на третий десяток завернуло, а я всё в свинопасах бегаю. Девки смеются.

- То не девки, коль по улицам шастают. У доброй девицы - ни ушей, ни глаз. Аль хомут на себя одеть вздумал?

- Вздумаю, когда с деньгой буду, да когда ты сватов запустишь. А покуда на порядную благослови.

- Я своё слово сдержу, Юшка, но вновь скажу: выйти из тягла дело тяжкое. Но тебе, лодырю, кажись, повезло. На торговой площади бирючи¹⁰⁹ кричали, что царю понадобились охочие люди в ямские избы.

- В ямскую избу - с превеликой радостью, батя, - оживился Юшка.

Так Юшка Шарапов оказался в ямской избе…

Спокойный, добродушный Андрейка (весь в мать) пожалел брата. Хоть особой привязанности между ними не было, но всё же большак, старший брат, родная кровь. Жить бы одной семьей, а его куда-то на чужбину потянуло. Сошлет его царь под далекие Холмогоры, и вовсе Юшка родную сторонушку забудет. Ямская служба, чу, на долгие годы. Ну, да Бог ему судья.

Андрейка же никогда не покинет отчего дома. Он не мыслит себе жизни без отца и матери, родной избы, в коей появился на свет божий и вырос под матицу, и в коей наловчился гончарному делу. Доброму, нужному делу. В Угличе немало мастеров - целая слобода, - но с некоторых пор ставить русскую «битую» печь»¹¹⁰ стали приглашать в другие слободы именно его, Андрейку, и он, дабы сраму в Угличе не заиметь, с превеликой любовью лепил печи. А то дело не простое, как кажется на первый взгляд. Работа тонкая, сноровки требует. В русской печи всё должно быть основательно: и опечье, выполненное иногда в деревянном срубе, и запечье (простор между печью и стеной), и припечек (завалинка либо голбец), и под (подошва внутри печи), и свод над подом; впереди его очаг или шесток с загнеткой (бабурка, зольник), отделанный очелком или задорожинкой от пода; в задорожке - чело, устье, а над шестком кожух и труба, коль печь топилась не по черному…

Нет, русская печь хитроумная штуковина. А сколько о ней народ пословиц сложил! «Печь нам - мать родная». «Сижу у печи, да слушаю людские речи». «Хлебом не корми, только с печи не гони». «До тридцати лет греет жена, после тридцати - чарка вина, а после и печь не греет»…

Заказчик довольно крякал в бороду:

- Не зря в народе толкуют, что руки у тебя ловкие. Отцовская закваска. Ладную печь поставить - не лошаденку вожжей хлестнуть.

Андрейка смущенно молчал, упругие щеки (когда его хвалили) всегда розовели. Деньги, до единой полушки, он всегда приносил отцу, чем старый Шарап немало гордился. Молодец, сынок! Другие-то умельцы - чуть деньга к рукам прилипла - в кабак бегут. Дружков соберут - и давай медовуху да брагу распивать. Почитай, весь заработок просадят, да еще похваляются: самому старосте печь изладил, не мне ль ныне пображничтать? Андрюха не таков, отроду за чарку не брался.

- А мне хмельное в горло не лезет, батя. Даже меду не хочу.

Ишь ты. Медок он лишь без хмеля почитает, кой бортники¹¹¹ в лесах добывают. И на деньгу сын не жаден, скопидомства в его душе никогда не было. Когда в церковь идет, всегда скажет:

- Батя, не забудь нищих и калик деньгами оделить. Жалко мне убогих.

- На всех не наберешься, Андрюха. А что как сами без полушки останемся?

- Шутишь, батя. Это такой-то мастер? А по мне я бы и за так изделья делал. Радость не в деньгах, а в самой работе.

- Чудной ты у меня, сын. Вот появится семья, другую песню запоешь.

- Не знаю, батя.

А у самого на языке слово вертится. Сказать или не сказать? Раньше отец всё сваливал на Юшку. Допрежь должен завести семью большак: уж таков стародавний обычай. Но ныне Юшка подался на ямщичью службу по цареву указу на долгие годы. А ямщики в своих станах будто монахи: живут без жен.