Каин: Антигерой или герой нашего времени? (СИ)

— Ты что, Дед, Библии начитался?

— Увы, в грамоте я не горазд, но о Священном писании мне один из бурлаков много рассказывал.

— Бурлаков? Как говорится, чудны дела твои, Господи. Опять премудрый пескарь. Да откуда бурлаку Библию знать?

— Не дивись, атаман. Среди бурлаков всякие люди бывают. С бывшим попом бечеву тянул.

— Опять: пошла баба за малиной да на медведя напоролась.

— Ничего диковинного, атаман. Батюшка зело винцо уважал, вот и расстригли его, лишив сана священника, но тот ума не пропил. Хороший был человек, доброты необыкновенной. Пока с ним в бурлаках ходил, он многих работных людей от злых дел отучил.

— И даже воровать?

— Среди бурлаков воров не было, а заявились бы воры, может быть и от этого поганого дела отлучил.

— Силен же, расстрига, но только настоящие воры ему не под силу. Ты, разумеется, видел беспросыпных пьяниц, кои к трезвой жизни никогда уже не вернуться, так и истинные воры до конца жизни будут воровать.

— А проку, атаман? Сколь бы, как ты говоришь, настоящие воры не грабили, мир грабежами не изменишь. Ничего не изменится ни в этом, ни в грядущих веках. И иное хочу тебе изречь. Воровство — неизлечимая хворь, атаман, коя, увы, присуща и тебе. Скажу откровенно: ты умен, чрезвычайно умен, но пагубная страсть к воровству тебя погубит.

— Вот здесь ты прав, Дед. В самую точку угодил. Именно страсть к воровству, именно страсть… Любопытный ты человек, Земеля, о многом бы можно с тобой потолковать, поспорить, но меня дела ждут.

Дед почему-то разбередил душу. Иван помышлял более тщательно обдумать свои действия в Ярославле, но из головы не шел разговор с Земелей, этим умудренным мужиком, от которого веяло какой-то внушительной силой воззрения и правоты, той самой правоты, которая не только заставляла задумываться Ивана, но и приводила к замешательству, коего он раньше не испытывал. До сей минуты он жил, имея перед собой твердую цель, к которой он шел с необычайно непоколебимой уверенностью, что уже почти приблизила его к заветной мечте, вселяя в него всепобеждающую мысль, что она в самом скором времени будет достигнута и он, Иван Каин, войдет в многовековую историю, — и как непревзойденный вор, каких на Руси еще не было, и как народный герой, неустрашимый мститель, и как заступник подневольных людей. И так будет!…

Но почему вдруг вкралась сумятица в душу, непредсказуемая и, казалось бы, совершенно необоснованная. Именно вкралась и теперь не дает покоя. Оказывается ты, Иван Каин, делаешь ненужное дело. По словам Деда, сколько бы воры не грабили, мир не изменишь — ни сейчас, ни в грядущие века, отсюда — никчемны все твои воровские подвиги, Каин… Брр!

Непротивление злу, всякие там добродетели — основа бытия. Легко слушать попов, но как свершать все это в безжалостной жизни, где выживает сильнейший, то есть тот, у кого власть, сила и деньги. Все остальное — горегорькое бытие — стонущее, битое, пухнущее с голоду, вымирающее, как чахлая тварь среди сильных мира сего.

Тяжко и опасно сладиться с тобой, Дед. Никогда Иван Каин не станет непротивленцем. Он не будет подставлять щеку, а ответить на зло еще большим злом. Пошел ты к дъяволу, премудрый пескарь! Не лезь в голову. Ему надо о другом думать — о злодее Бироне, коего он должен злодейски казнить.

Глава 9

И вновь Град Ярославль [131]

Перед прибытием судна в Ярославль, в каюту вошли сподвижники Каина.

— Ответь, Иван, что нам придется делать, пока ты будешь размышлять, как захватить Бирона. Дело серьезное, может затянуться на две-три недели. По ресторациям нам, что ли сидеть?

— Ты прав, Петр. Дело крайне серьезное. Самое трудное, что мы не знаем, в каком состоянии находится Бирон, — то ли он в тюрьму заключен, то ли в келью Спасского монастыря, то ли совсем в другое место. А посему по ресторациям сидеть не придется. Надо все вынюхать, найти подходы и даже, возможно, сунуть на лапу солидные деньги караульным, но действовать крайне осторожно, чтоб ни сучка, ни задоринки, ибо ниточка порвется, вся сеть расползется. Тебе, Петр, об этом как нельзя лучше знать.

— Ясно, Иван.

— А что с бурлаками? По трактирам водку трескать да гулящих женок тискать?

— Бурлаки, Зуб, будут находиться на судне, и ждать подвод с хлебом.

— А, может, пока ты репу морщишь, нам грабануть кого-нибудь? Руки прямо-таки чешутся. Город богатый, сам говорил.

Иван нахмурился.

— Я уже всех предупреждал, — и про воровской жаргон и грабеж, а коль у тебя, Зуб, руки чешутся, поди к бурлакам, замени Деда и гребани.

— Да ты что, Каин? Известный вор за весла сядет? Срамота!

— А атаману не зазорно за веслами сидеть? Ступай и гребани со всем старанием, чтоб ладони до кровавых мозолей!

Иван так посмотрел на Зуба, что тот с мрачным лицом безропотно вышел из каюты.

— Правильно ты его, атаман, — сказал Кувай.

Поддержали Ивана и оставшиеся соратники, ибо Зуб не пользовался особым уважением.

Терентий Нифонтович Светешников весьма радушно встретил московского купца Василия Корчагина.

— Судьбу даже на кривой оглобле не объедешь. Не чаял, что скоро вновь увидимся Василий Егорович.

Светешников до сих пор был доволен торговой сделкой с Корчагиным, когда тот сбыл ему хлеб по весьма умеренной цене и вновь посулил, что если Бог даст, то все торговые операции станет решать с ярославским купцом полюбовно.

— Ныне чем порадуешь, Василий Егорович?

— Август, Терентий Нифонтович. Страдная пора. Мужики из деревенек хлеб на торги привозят. Буду скупать.

Светешников воспринял намерение Корчагина без восторга.

— А ладно ли так будет, Василий Егорович? Уездные мужики хлебушек продают втридорога. Здесь не Саратов, родится, дай Бог, сам дуг. [132] Не мое, конечно, дело, но не лучше ли хлеб в Нижнем Поволжье закупить?

— И спору нет, Терентий Нифонтович. Именно так следовало мне и поступить, но когда все прикинул — шкурка выделки не стоит.

— Не разумею, — пожал полными скошенными плечами Светешников.

— До Саратова — не близок свет. Бурлаки, грузчики, крючники в копеечку встанут, а главное — время можно упустить. Пока из Саратова до Рыбинской слободы доберусь, Волгу льдом может сковать, и прощай Петербург. Так и останешься до весны куковать в Рыбне. Мне ж, дорогой Терентий Нифонтович, всенепременно надо осенью в столице быть. Дела-с.

— Понимаю, Василий Егорович. Иногда нужное дело — дороже любых денег.

— Золотые слова, Терентий Нифонтович. Погляжу недельку, и коль с хлебом начнется затор, брошу все — и в стольный град.

— Уж как сердце подскажет, Василий Егорович. Недельку-то, надеюсь, у меня поживешь?

— Если не стесню, был бы рад.

— Какой разговор, Василий Егорович? Приму с превеликим удовольствием, и приказчику место найдется.

— Благодарствую, Терентий Нифонтович, но мои торговые помощники в Гостином дворе поживут. Дело для них привычное.

— Как вам заблагорассудится, Василий Егорович. А сейчас не побрезгайте хлебом-солью.

С хозяйкой, Натальей Федоровной, Иван познакомился еще в прошлый раз, отметив ее доброту и рачительность к домашним делам. Старший сын Светешникова уехал по отцовским делам в Москву, а младший — как раз занимался хлебными делами в Саратове.

Единственная дочь Светешникова была выдана замуж за купца Гурьева. Так что просторный каменный дом Терентия Нифонтовича был на сей раз малолюден.

После обычных здравиц, Иван спросил о городских властях.

— Трудно сказать, но таких бесчинств, как при Павлове и Кашинциве было, пока не заметно. Никак новой императрицы опасаются. А вообще скажу, Василий Егорович, худо живется в Ярославле. Много темноты, невежества, безграмотных людей. У нас не только купцы, но и дворяне темны, а уж про купцов и говорить не приходится [133]…Вам-то далось ученье?