Русские святыни

Сразу хочется привести текст современного философа: "Попробуйте объяснить человеку, живущему атмосферой биржи и городского комфорта, блоковские строки:

Он скорее предпочтет пошлый анекдотец о Червячихе, увещевающей Червячонка не покидать навозную кучу:

"Ведь это твоя родина". Ему такая символика ближе". [297] Злость и сравнения, направленные против любви к родине, стали более пошлыми, но суть их осталась. Ведь сравнение с англичанином, фактически, есть сравнение удобств, комфорта и престижа, и из этого сравнения видно, что любовью к родине здесь не пахнет: через любовь к родине не лежит путь на небо, этакая любовь разделяет народы, вызывает ненависть, одевает в траур и т. д. "Прекрасная вещь — любовь к отечеству" — слова в таком контексте явно несут нагрузку просто вежливого оборота. Любовь к родине — это любовь к высокой цивилизации с учреждениями и комфортом, вот это и есть истина, ведущая к небу. По полному тексту видно, что Чаадаев именно так говорит о любви. Не случайно именно эта сторона всколыхнула его оппонентов. Однако не это главное для нас здесь.

Важно, что противопоставлена любовь к родине и любовь к истине, и истина выше патриотизма. С последним положением в России вряд ли кто и спорить возьмется. Однако, отрекаясь от родины, сохраним ли мы истину? Ведь родина нам дана не только в мыслях, но и непосредственно. И наша любовь к родине не делает нас слепыми по отношению к ее недостаткам. Любовь не сводится к интересу, не сводится к достоинствам предмета любви. Разве мы женщину любим за то, что она самая красивая, умная, домовитая и т. д.? Всегда есть более красивые, более умные, лучшие хозяйки и т. д., и мы можем это видеть, но "не по хорошу мил, а по милу — хорош". И отрекаясь от любви или принижая ее как непосредственно данное чувство в пользу абстракции, которая может субъективно лишь казаться истиной, сохраняем ли мы правильную иерархию чувств: "Не любящий брата своего (родину), которого видит, как может любить Бога (истину), которого не видит?" И любви к истине на самом-то деле в данном случае нет. И на это Чаадаеву весьма аргументированно указывали в своих возражениях А. С. Пушкин, Н. И. Надеждин, Д. П. Татищев, П. А. Вяземский, С. С. Уваров и многие другие. Общее мнение большинства современников: "Опровергнуть это писание было бы нетрудно, потому что его заключения выведены из противоречивых фактов", [298] и неоднократно показывались не только противоречия, но и построенные на незнании истории выводы. Главное высказал А. Пушкин: не хотел бы переменить отечество или историю своих предков — этот ответ известен. Интересно заключение П. А. Вяземского: "Тут вышел бы спор не об отвлеченном предмете, а бой рукопашный за свою кровь, за прах отцов, за все свое и за всех своих". [299]

К сожалению, и сегодня хлынула волна смердяковых, желающих, чтобы "умная нация победила глупую нацию", чтобы самоед-Червячонок осознал свою родину как навозную кучу и потянулся бы к благословенным английским или американским островам. Ненависть или равнодушие к своим предкам, однако, как всегда, искажает взгляд, и к богу-истине не ведет. Нетрудно заметить, что все «непатриоты-пророки» недавней реформы оказались профессионально несостоятельны. И неважно, кто и что из них обещал — рай через полгода, как Гайдар, или взлет цен всего в 2–3 раза, как Пияшева — и тот и другой оказались далеки от истины. И как министры, и как экономисты. Желая в чаадаевском духе увидеть Россию белым листом бумаги, они попытались начертить свои письмена, но вместо созидания истины-Бога произвели лишь адские разрушения. Мудрец и не может не любить родину, и путь на небо ведет через родину — и герои, положившие душу за други своя и за родину, первые попадают на небо. Мудрецы, утерявшие родину, теряют любовь и теряют истину. Любящее родину сердце вдвойне болезненно переживает ее недостатки, несчастья, и уж вовсе любовь не противоположна истине. Русь тогда только может быть идеалом Святой Руси, когда не противоречит истине. А в вопросе любви к родине и истине лучше остаться с родиной, истиной, А. Пушкиным, П. Вяземским, Ф. Тютчевым, нежели с Червячихой.

Глава 9

СОБОРНОСТЬ И ЛИЧНОСТЬ

О соборности сегодня много пишут. И понятно, почему пишут: "Соборность — этим словом можно предельно кратко выразить сущность русской идеи, ее неповторимого вклада в сокровищницу мировоззренческих ценностей становящегося единого человечества". [300]

В свое время первоучители Кирилл и Мефодий ввели это слово в символ веры для перевода греческого слова «кафолический». Философский смысл этого понятия был четко выделен А. С. Хомяковым, и им же было показано, что речь идет не о числе собравшихся, не о географии или этнографии: "Одно это слово содержит в себе целое исповедание веры". "Собор выражает идею собрания не только в смысле проявленного, видимого соединения многих в каком-либо месте, но и в более общем смысле всегдашней возможности такого соединения, иными словами: выражает идею единства во множестве. Церковь свободного единодушия, единодушия полного". [301] И как в XIX веке западные иезуиты не могли толком понять этого слова, так и сегодня, неверно, его переводят на Западе терминами вроде «тоталитаризма», "системы", «машины» и проч.

Возьмите, к примеру, термин «тоталитаризм». Это термин, в первую очередь, западной социологии, обозначающий принцип построения тоталитарного режима, т. е. режима, подчиняющего все в обществе какому-либо механическому порядку. Поскольку принципом жизни западно-демократических государств является индивидуализм, то все ему мешающее — нехорошо. Тоталитаризм, конечно же, будет ограничивать индивида, вписывать его в механический порядок, а значит, мешать исходному принципу жизни. Отсюда западный страх перед тоталитаризмом, и Гитлер усилил этот страх.

Однако главная ошибка западных теоретиков и наших западников состоит в буквальном переносе западных механических терминов на условия русской жизни. Ведь согласно этой терминологии тоталитарным порядком можно назвать и рабов, скованных одной цепью, и двадцать восемь панфиловцев, объединенных долгом, этим термином можно назвать мафию, скрепленную преступлениями, и монастырь во главе с Сергием Радонежским. Можно ли вместо соборности или всеединства употреблять термин «тоталитаризм»? Это все равно как вместо человека — образа и подобия Божия, и значит, по сути своей, образа любви, добра и красоты, употреблять термины «механизм» или «машина». В этом случае всегда вспоминается "Атомная сказка" Ю. Кузнецова, описывающая Ивана-дурака, зарезавшего царевну-лягушку (ведь машину или механизм можно разбирать и собирать заново), из нее ушла жизнь и волшебство, а в это время "улыбка познанья играла на счастливом лице дурака".

Единый порядок стоит выше личности, и он всегда имеет какую-то определенную идею. Высокий смысл и античеловеческий смысл несут разное отношение к человеку — один его возвышает, а другой подавляет. Высокий и высший смысл единого порядка делает человека сопричастным этой идее и может потребовать самоотвержения и даже самопожертвования. Индивидуализм же никогда не совмещается с самопожертвованием.

Именно поэтому русские «тоталитарные» режимы, подчиняя личность высокой идее, возвышали ее и возвышались с ней. «Тоталитарный» православный порядок ввел Владимир Равноапостольный, приняв христианство. И мы получили великую Киевскую Русь — наследницу Византии, первых святых, Нестора и Иллариона, Анну, русскую королеву Франции, и т. д. Жесткий «тоталитарный» порядок на Руси, объединив ее, ввел Дмитрий Донской, и тогда мы видим Московскую Русь, святых митрополита Алексия, Сергия Радонежского, Андрея Рублева, Пересвета и Ослябю. Аналогичные размышления приходят на ум и по поводу Петра I и Ленина. Высокая задача — святая Русь, спасение Отечества, Великая Россия — объясняет и появление великих людей, предельно самоотверженно строивших Россию и творивших подвиги духа в науке, искусстве и религии. Эта великая задача, оправдывавшая единый порядок, придает смысл жизни каждому и чувство всемирной связи и отзывчивости, чувство боления и ответственности за всех живущих, ушедших и будущих. Приняв великую идею, мы будем вынуждены принять и ее право требовать от любого человека подчинения этой идее, объединения и возвышения во имя этой идеи.