Великая судьба

— Что? Жениться? — Того нахмурился. — Если я вам в тягость, я уйду.

— Тебе же лучше будет — собственная юрта, жена. А нам ты никогда не в тягость, и ты это хорошо знаешь.

— Нет уж! Не вышло у меня с той, которая по сердцу была, а другой мне не надо. Мое дело теперь — повсюду следовать за Ма-гуном, а не нужен буду ему, готов прислуживать вашим детям.

— Цэвэгмид, — обратился Максаржав к жене. — К учителю мы поедем втроем: ты, я и Бого.

— Как же это! Мне и одеться-то не во что! — Она погрустнела. Нет у нее ни красивой одежды, ни дорогих украшений. Хотела было она сказать мужу об этом, да решила не огорчать его. «Лучше б уж он ехал один», — подумала она.

А Того заволновался.

— Что? И мне ехать к Га-гуну?

Максаржав ничего не ответил, и тот молча вышел.

Опи отправились к Га-гуну вчетвером — их сопровождал денщик Максаржава. По дороге Цэвэгмид рассказывала о местных новостях:

— Ты помнишь Сангая? Совсем нищим стал, не везет ему. Было у него немного скота, да и тот потерял во время дзуда. Теперь ни кола ни двора, бродит по аилам, попрошайничает.

— Кто это такой, Сангай? — спросил Того.

— Да помнишь работника, который кожи у нойона выделывал?

— Ах, так он, значит, ушел от нойона? По возрасту он, кажется, ровесник тебе, Ма-гун. Так отчего ж он свое ремесло бросил?

— Да видно, сыт по горло благодеяниями нойона. Надоело, говорит, с кожами возиться да с голоду помирать.

— Ну и что же он делает?

— Неужели он вам не встретился? Говорят, будто он в цирики вначале подался, согласился идти в солдаты вместо сына какого-то тайджи. Хоть и на коне без седла, говорят, а все-таки уехал.

Максаржав участия в разговоре не принимал, ехал молча.

— Видишь, вон там коровы пасутся? Это стадо Балчин-гуая. Он в этом году на другое место перекочевал.

— Как же так? Здесь и травы-то почти нету, — удивился Того.

— Оскудел он, обеднел, и скота у него почти не осталось. Говорят, якобы, у нойона взял стадо для выпаса. Тем и кормится.

— А кто это там верхом на быке? — неожиданно спросил Максаржав.

— О, да это сам Балчин-гуай и есть. Едет навстречу, видно, повидать тебя хочет. Он человек любопытный, все новости ему надо первому узнать.

Навстречу путникам, нахлестывая быка, ехал изможденный старик в драном дэли, в гутулах с оторванными подошвами, подвязанными ремешками. Приблизившись, старик слез с быка и молча поклонился.

— Как поживаете, Балчин-гуай? — первым приветствовал его Максаржав. — Как здоровье? Упитан ли скот, хорошо ли проводите осень?

— Сынок, Максаржав! В добром ли ты здравии? Меня вот любопытство одолело. Что это, думаю, за люди едут... От души приветствую тебя! А я вот пасу телят-двухлеток твоего учителя.

— Вы все такой же бодрый и неугомонный.

— Ух, черт побери, да уж не Того ли это с тобой? Не узнал. Быть ему большим человеком!

Помолчали немного. Потом старик опять заговорил:

— Какой же ты стал важный, Того! Ну-ка, подойди, поздороваемся.

Того спрыгнул с коня, приблизился к старику.

— Что нового тут у вас, папаша?

— Если я начну рассказывать тебе все новости, то Хатан-Батор, пожалуй, устанет ждать и рассердится. — И старик бросил на Максаржава плутоватый взгляд. Но тут же с виноватым видом добавил: — Прости уж, сыпок, выжившего из ума старика!

— Тетушка Цэцэгханда здорова? — спросила Цэвэгмид.

— Здорова. Она еще крепче меня.

— А сколько же вам лет, папаша? — поинтересовался Максаржав.

— Мне семьдесят три, а старухе моей в этом году восемьдесят пять стукнуло.

— Так надо бы отпраздновать восьмидесятипятилетие[Восьмидесятипятилетний юбилей, по обычаю, торжественно отмечается в Монголии.], — сказала Цэвэгмид.

— Какое там — отпраздновать! Мы и чай-то пьем незабеленный. Я вот пасу бычков, может, хоть старухе на гутулы заработаю... Того, а ты бы отпросился у господина да заехал как-нибудь в нашу берлогу.

— А что, — вставил Максаржав, — загляни-ка ты и в самом деле к старику. Потом нас догонишь.

Старик, кряхтя, взобрался на быка и, нахлестывая его, отправился к своей юрте. К тому времени, когда подъехал Того, в очаге уже пылал огонь, а Балчин со своей старухой встречали его у входа в юрту.

Хозяйка, Цэцэгханда, в молодости была одной из местных красавиц и славилась своим умением петь старинные песни. Балчин тоже слыл когда-то искусным хурчи[Хурчи — народный певец, мастер игры на национальном инструменте — моринхуре.], его часто приглашали в богатые аилы на свадьбы и торжества, где он доставлял наслаждение гостям своей искусной игрой. С тех пор как они поженились, деревья успели пятьдесят раз сбросить листву и пятьдесят раз снова расцвести. Оба они стали дряхлыми стариками, и не было никого, кто согревал бы и радовал их на склоне лет.

Га-гун прежде часто приглашал их, чтобы послушать пение красавицы Цэцэгханды. Теперь у стариков денег не было по только на то, чтобы купить хадаки, но не хватало даже на еду. Чем они жили, одному богу известно.

— Что ж вы не попросите у нойона корову с теленком? Вот и было бы чем чай забелить, — заметил Того.

— Да разве он даст, сынок! Вот когда ты разбогатеешь и станет у тебя много скота, мы и попросим коровенку. Ты-то, я думаю, не откажешь?

— Да уж наверное, нет, — улыбнулась тетушка Цэцгэ.

А Того подумал: «Вряд ли они доживут до того времени, когда у меня будет много скота».

— А где же ваш моринхур? — спросил он у хозяина.

— Да пьяный Довдон разбил его вдребезги. А жаль... Этот моринхур служил мне долгие годы. Не осталось у нас ни детей, ни моринхура, одни вот теперь со старухой кукуем... Того, сыпок, ты вот скажи мне, правда ли, что в Срединном государстве [Имеется в виду Китай.] и в России большие бунты были? Ведь когда случается бунт, то всегда одна сторона стоит за правое дело, а другая — за худое. А в чем оно, правое-то дело, вот что хотелось бы мне знать...

— Тебе-то это на что? — вмешалась старуха. — Нечего болтать, не твоего ума это дело!

— Не мешай, старая! — огрызнулся Балчин.

Того ответил на вопрос старика уклончиво:

— Да, слышал я, происходит там что-то, люди всякое говорят...

— Говорят! — саркастически усмехнулся старик. — Слушай, что я говорю тебе: там бунт. Я, пожалуй, поумнее тебя буду, хоть и зовут меня люди полоумным. — И он перевел разговор на другое: — А Максаржав-то наш, смотри, батором и гуном стал, большой человек! Слыхал я, что наш хошун делят на два, так все аилы в округе хотят податься в хошун Максаржава.

— Откуда у тебя такие сведения? — спросил Того.

— Да уж сказывали добрые люди. У нас, в Халцгае, об этом все говорят, даже пичужки о том же чирикают. Ты вот скажи-ка своему нойону, что, если б к нам пришли хорошие врачи-целители, хоть русские, хоть китайцы, вот была бы польза для людей. А то наши ламы читают, читают свои мудреные книги, а толку от этого никакого. Дети у нас не выживают... Мало аилов, где вообще есть дети. Кто же после нас будет скот пасти?

— Ну, это вы напрасно! Монголам вымирание не грозит.

— Э нет, здесь ты неправ, — возразил старый Балчин. — Подумай-ка об этом лучше да с умным человеком посоветуйся.

Того видел, как тяжело живется бедным старикам, и от этого в душе его еще сильнее закипала ненависть к Га-гуну.

Га-нойон по сравнению с тем, как он выглядел два года назад, казался даже помолодевшим, он стал как будто бодрее, энергичнее. Он гордился тем, что Монголия наконец снова обрела государственность. Да и успехи и слава Максаржава, которого он считал своим учеником, искренне радовали старого нойона. Максаржав же охал к нойону со смешанным чувством: хотелось вновь увидеть места, где прошло детство, и вместе с тем он чувствовал, что во многом не сойдется во взглядах со своим наставником. И это не могло не тревожить его.

Чувства, которые связывают наставника и ученика, сходны о теми, что бывают между матерью и сыном. Не выполнить наказ учителя — это все равно что не оказать уважения родной матери. Почтение к учителю — то же самое, что и почитание матери.