Последние Горбатовы

То общество, к которому он принадлежал по рождению, родству и прежним связям, уже не признавало его своим человеком, и с каждым годом он убеждался, что все усилия остаются тщетными, что для него мало-помалу закрываются все двери, куда он стучался.

В Москве у него было немало родных, и Москва оказывалась добродушнее Петербурга: его еще там кое-где принимали, и в минуты крайнего бедствия он даже и не один, а со всеми детьми, туда скрывался, находя гостеприимство у двух-трех кузин. В Петербурге же его общество было крайне смешанным. Все его знакомства заводились быстро и неожиданно, и еще быстрее и неожиданнее прекращались.

Каким он был отцом? Ему казалось, что очень хорошим, он даже нередко думал о своих детях, тревожился за их будущность. Для них он и хотел возобновлять прежние связи, казаться новым человеком. Прежде он рассчитывал, что та тетка, у которой они воспитывались, о них позаботится и их устроит. Когда этот план рухнул, он, по его выражению, делал для них что мог. Он перезаложил их имение и жил на эти деньги целый год, наняв в Петербурге прекрасную квартиру, меблировав ее, как ему казалось, «по-княжески». Он нанял для дочери гувернантку, сыновьям взял студента. Ему ужасно хотелось, чтобы его дом имел вид настоящего барского дома.

Но это не удалось. Деньги были съедены. Мальчиков он пристроил в военную гимназию; среднюю дочь отдал в институт и остался со старшей, княжной Еленой, которой уже исполнилось восемнадцать лет, и младшей, Нетти, девятилетней девочкой.

Экипажи и лошади продавались и покупались. Каждый год князь переезжал с квартиры на квартиру и всегда имел неприятности с прежним хозяином, по случаю неуплаты.

Несколько раз его московские кузины просили его отдать им девочек. Он хорошо понимал, что для него это было бы истинным благодеянием. Но в нем было какое-то болезненное упорство — он наотрез отказался от предложения кузин, и они могли от него добиться только того, что он месяца на два отпускал к ним Елену и Нетти.

Старшая княжна была очень недурненькая девушка, яркая брюнетка, в отца, с великолепными огненными глазами, иногда как бы заволакивавшимися туманом, что очень шло к ней; с очень заметным, темным пушком над несколько приподнятой и неподвижной верхней губкой. Вьющиеся и непослушные, иссиня-черные ее волосы всегда выбивались шаловливыми завитками и окружали ее круглую головку как бы ореолом. Она была румяна, но неровным, лихорадочным румянцем, то вспыхивавшим, то пропадавшим. Среднего роста, хорошо сложена, хотя с наклонностью к полноте.

Сразу ее можно было почесть очень крепкой и здоровой, но, вглядевшись внимательно, в ней легко было заметить все признаки сильной нервности.

Да и как она могла не быть нервной! Ее жизнь сложилась тревожно и нерадостно. Ей не было еще девяти лет, когда умерла ее мать. В деревне, у двоюродной бабушки, жилось хорошо, да и то не совсем — старушка была нетерпелива, взыскательна и даже несколько сурова в обращении. Девочка, избалованная матерью, не могла не чувствовать своего сиротства. Ей минуло четырнадцать лет, когда умерла старушка и отец привез ее в Петербург.

Сначала все шло хорошо, пока имелись деньги, вырученные за детское имение. Но эти месяцы промелькнули быстро, а затем начались всякие беды. Полное безденежье, иногда необходимость отказывать себе в самых нужных вещах, переезды с квартиры на квартиру, неприятности с прислугой и поставщиками, — одним словом, позолоченная нищета. И тогда, когда девушка, вследствие исключительных обстоятельств своей жизни очень рано развившаяся, уже все хорошо понимала. Она знала иную жизнь, богатую, спокойную и изящную, приходила с нею время от времени в соприкосновение и здесь, в Петербурге, и в Москве, у тетки. Она любила эту жизнь, считала себя для нее предназначенной, — ведь она княжна, у нее есть знатные родные… Тем ужаснее ей была ее домашняя жизнь с отцом, тем унизительнее.

Княжна была неглупа от природы, но она не получила почти никакого образования, училась урывками, кое-чему и кое-как, а к пятнадцати годам и совсем прекратила ученье — некогда было. Дома она являлась хозяйкой, а то гостила у тетки, и тогда, конечно, никто не думал об ее учении. Даже непонятно, как еще она приучилась бойко болтать по-французски и немного по-английски и, когда было нужно, удачно играть роль светской барышни.

Дома, без посторонних, она делалась совсем другою. Единственным ее занятием в часы досуга было чтение романов — но каких?? Никто никогда, конечно, не руководил выбором ее книг, и она, к семнадцати годам, начиталась всяких пошлостей и гадостей, всяких бульварных французских романов в оригинале и в плохих русских переводах. Ее воображение было расстроено и извращено до последней степени, хотя она, конечно, не сознавала этого и хотя до сих пор еще не проводила своих фантазий в действительность.

Конечно, если бы княжна захотела, она могла бы, пожалуй, настоять на своем, заставить отца согласиться на предложения его кузин. Она даже очень желала этого. Но тут оказывалось нечто странное. Ее отношения к отцу были совсем особенные. Она его вовсе не любила, еще менее того уважала. Она знала о нем даже многое такое, чего не знали рассказчики его всевозможных приключений. Иногда он казался ей просто страшным, она его боялась. К этому страху примешивалось порою почти отвращение. Но, несмотря на это, он имел над нею огромное влияние. Откуда оно происходило — неизвестно. Сама она, а уж тем менее кто-нибудь из посторонних, никогда не задавали себе этого вопроса.

Получает княжна письмо из Москвы: тетка ее приглашает на праздники, обещая ей всякое веселье. Она в восторге. Приходит проситься у отца.

Тот глядит на нее своими вытаращенными глазами и отвечает:

— Нет, к чему тебе ехать, нечего у этой старухи нахлебничать… знаю я ее — зовет… зовет, а потом станет по всей Москве трубить, что мы ее объедаем… оставайся — и здесь на праздниках будет тебе весело…

Княжна очень хорошо знает, что отец неправ относительно тетки, особы очень доброй и деликатной, и еще лучше знает, что в Петербурге, кроме скуки и унизительных домашних сцен, ничего не придется видеть. Но она не возражает, она опускает глаза под отцовским взглядом, возбуждающим в ней какой-то странный трепет, и покорно говорит: «Хорошо». Она идет в свою комнату, пишет тетке, что ехать не может, а затем ложится на кровать и выходит через часа два-три, к обеду, с опухшими от слез глазами…

Иногда отец вдруг войдет к ней и скажет:

— Одевайся, едем в театр!

Она располагала совсем иначе провести вечер, ее ждут у знакомых, где ей непременно было бы очень весело, где есть красивый молодой офицер, который за нею сильно ухаживает. Она сама себе уже призналась, что влюблена в него. Там устраивается катанье на тройках, она должна ехать с ним, обещала ему.

— Что же ты молчишь… одевайся скорее, не то мы опоздаем, — раздраженно говорит отец, пронизывая ее своим взглядом.

— Хорошо, я сейчас… — шепчет княжна и едет с отцом, и весь вечер волнуется, доходит чуть не до истерики…

Если ее кто-нибудь спрашивал об ее здоровье, она всегда со смехом отвечала:

— Да разве я могу быть больна? Я всегда здорова!

Но ей это только так казалось. На нее несколько раз в год находило какое-то странное состояние, что-то вроде спячки, спячки даже наяву, с открытыми глазами. Она дня два-три ходила, говорила, ела, одним словом, жила как бы машинально, в каком-то тумане. Затем это странное состояние разрешалось уже настоящим сном. Она спала иногда часов двадцать подряд, не шевелясь и не просыпаясь ни на минуту.

Когда же сон этот проходил, она оказывалась совсем здоровой, бодрой. Тумана уже никакого не было. Только она совсем не помнила, что было с нею в предыдущие два-три странных дня. А если кое-что и вспоминала, то как будто это произошло не в действительности, а в далеком, неясном сновидении.

Княжна почему-то никому не говорила об этих странностях и совсем о них не думала. Она была убеждена, неизвестно на каком основании, что это «так», ничего, что это со всяким человеком бывает.